Но все пожимали плечами.
— Если старик умрет, вы увидите, что дом этот пойдет прахом.
В это время с кувшином на голове быстро прибежала Нунциата.
— Сторонитесь, сторонитесь! У кумы Маруццы ждут воду. А если мои детишки начнут играть, они все мне вытащат на улицу.
Лия вышла на порог, очень гордая тем, что могла сказать кумушкам:
— Дедушке лучше. Дон Чиччо сказал, что сейчас дедушка не умрет. — И ей не верилось, что все кумушки слушали ее, как взрослую. Вышел и Алесси и сказал Нунциате:
— Раз ты тут, я мигом сбегаю посмотреть, что с «Благодатью».
— Этот мальчик разумнее взрослого, — сказала двоюродная сестра Анна.
— Дону Микеле дадут медаль за то, что он кинул «Благодати» канат, — говорил аптекарь. — И дадут еще и пенсию. Вот как тратят народные деньги!
Пьедипапера вступился за дона Микеле и говорил, что он заслужил и медаль и пенсию, потому что бросился в воду выше колен, как был, в сапогах, чтобы спасти жизнь Малаволья. — Вам это кажется мало? — Троим! И он был на волосок от того, чтобы самому потерять свою шкуру, так что об этом повсюду говорили, и в воскресенье, когда он надевал новый мундир, девушки глаз с него не спускали, все смотрели, есть ли на нем медаль.
— Теперь, когда Барбара Цуппида выкинула из головы этого мальчишку Малаволья, она уже не станет больше отворачиваться от дона Микеле, — продолжал Пьедипапера. — Я сам видел, как она поглядывает на него в щелку в ставнях, когда он проходит по улице.
А дон Сильвестро, услыхав это, сказал Ванни Пиццуто:
— Много вы выиграли, что отделались от ’Нтони хозяина ’Нтони, если теперь Барбара стала заглядываться на дона Микеле.
— Как станет, так и перестанет: ведь мать ее видеть не может ни полицейских, ни дармоедов, ни чужаков.
— А вот увидите, увидите! Барбаре двадцать три года, если она заберет себе в голову, что ей нужно торопиться замуж, не то она начнет зацветать плесенью, она выйдет за него, хорош он или плох. Хотите биться об заклад на двенадцать тари, что они переговариваются через окно? — И он вынул новую монету в пять лир.
— И, не собираюсь биться об заклад, — пожимая плечами, ответил Пиццуто. — Мне-то что за дело!
Слушавшие этот разговор Пьедипапера и Рокко Спату смеялись до упаду.
— Так я вам докажу это даром, — добавил дон Сильвестро, придя в хорошее настроение; и отправился вместе с другими поболтать у дверей трактира с дядюшкой Санторо.
— Послушайте, дядюшка Санторо, хотите заработать двенадцать тари? — и вытащил новую монету, хотя дядюшка Санторо и не мог ее видеть.
— Мастер Ванни Пиццуто хочет биться об заклад на двенадцать тари, что дон Микеле, бригадир, ходит нынче по вечерам разговаривать с Барбарой Цуппида. Хотите вы заработать эти двенадцать тари?
— О, святые души чистилища! — воскликнул, прикладываясь к четкам, дядюшка Санторо, который внимательно слушал, уставившись угасшими глазами, но беспокойно шевелил губами, как шевелит ушами охотничья собака, чующая добычу.
— Это друзья, не бойтесь, — хихикая, добавил дон Сильвестро.
— Это кум Тино и Рокко Спату, — прислушавшись внимательно еще немножко, сказал слепой.
Он знал всех прохожих по их шагам, все равно, были ли они в сапогах или босиком, и говорил:
— Вы — кум Тино!
Или:
— Вы кум Чингьялента!
И так как он всегда стоял тут и болтал вздор то с тем, то с другим, он знал все, что происходит по всей округе, и для того, чтобы заработать эти двенадцать тари, окликал детей, прибегавших за вином на ужин:
— Алесси! или: — Нунциата! или: — Лия! — и потом спрашивал:
— Куда идешь? Откуда идешь? Что сегодня делал? Или:
— Видел ты дона Микеле? Бывает он на Черной улице?
’Нтони, бедняга, пока была крайность, хлопотал без передышки и тоже рвал на себе волосы. Теперь же, когда деду стало лучше, скрестив руки, он шатался по деревне, в ожидании, что снова можно будет отвезти «Благодать» в починку к мастеру Цуппидо; и ходил поболтать в трактир, хотя в кармане у него не было ни одного сольдо, и рассказывал всем, кому попало, как они видели смерть в глаза, и так проводил время в болтовне и пересудах. Если с ним расплачивались стаканчиком вина, он принимался за дона Микеле, который отнял у него возлюбленную и каждый вечер отправлялся беседовать с Барбарой, — их видел дядюшка Санторо, спрашивавший Нунциату, проходил ли дон Микеле по Черной улице.
— Ну! Иудино отродье! Не будь я ’Нтони Малаволья, если я не обломаю ему рога. Иудино отродье!
Люди забавлялись, глядя, как он выходил из себя, и угощали его стаканчиком. Наполняя стаканы, Святоша отворачивалась в другую сторону, чтобы не слышать проклятий и ругани; но при разговорах о доне Микеле забывала про это и вся превращалась в слух. Ей тоже становилось любопытно, и она слушала, не пропуская ни словечка, и, когда братишки Нунциаты или Алесси приходили за вином, она давала им яблоки и зеленый миндаль, чтобы узнать, кто бывает на Черной улице. Дон Микеле клялся самыми страшными клятвами, что это неправда, но часто вечером, когда трактир был уже закрыт, из-за дверей дьявольского дома раздавались пронзительные крики: