— Ослиное мясо! — бормотал он, — вот мы что. Рабочее мясо!
Было ясно, что он устал от этой тяжелой жизни, и ему хотелось бы, как делали другие, отправиться в поиски счастья; так что бедняжка мать его, лаская, гладила его по спине и голосом ласкала его, и глазами, полными слез, пристально глядела на него, чтобы прочесть его мысли и тронуть его сердце. Но он твердил свое «нет», что это было бы лучше и для него и для них, и что, когда он потом вернется, они все будут радоваться.
Бедная женщина ночь напролет не смыкала глаз и напитала слезами всю подушку. Наконец заметил это дед и вызвал внука из дома, к часовенке, чтобы спросить, что с ним.
— Ну-ка, что еще там у тебя, — скажи деду, скажи!
’Нтони пожал плечами; но старик продолжал ободряюще кивать ему головой, и отплевывался и почесывал голову, ища слов.
— Да, да, у тебя в голове что-то есть, мой мальчик. Что-то, чего не было раньше. «Кто захромал, так уж на целый год захромал».
— А то, что я — нищий! Вот что у меня в голове!
— Э, вот новость! А ты этого не знал? Ты то же, что был твой отец и что был твой дед! «Всех богаче на земле, кто малого ищет себе». «Лучше довольным быть, чем слезы лить».
— Хорошо утешение!
На этот раз старик сразу нашел слова, потому что сердце его переполнилось.
— Не говори этого, по крайней мере, при твоей матери.
— При матери... Лучше бы она меня не рожала, моя мать!
— Да, — кивал головой хозяин ’Нтони, — да. Лучше было бы ей не рожать тебя, если ты теперь говоришь такие слова.
’Нтони минуту не знал, что сказать.
— Так что же, — воскликнул он потом, — я это делаю для нее, для вас и для всех. Я хочу мою мать сделать богатой, вот чего я хочу! Сейчас мы кожи лезем ради дома и ради приданого Мены; потом вырастет Лия, и, случись несчастные годы, мы вечно будем нуждаться. Не хочу я больше так жить! Я хочу изменить наше положение, и свое и ваше. Я хочу, чтобы все мы были богаты, мама, вы, Мена, Алесси и все.
Хозяин ’Нтони выпучил глаза и вдумывался в эти слова, точно для того, чтобы быть в состоянии переварить их.
— Богаты! — говорил он, — богаты! А что мы будем делать, когда будем богаты?
’Нтони почесал в голове и тоже принялся придумывать, что они тогда будут делать.
— Будем делать то же, что и другие... Ничего не будем делать... ничего... Будем жить в городе, ничего не делать и каждый день есть булки и мясо.
— Поезжай, поезжай ты жить в городе. Я-то хочу умереть, где родился. — Он вспомнил о доме, где родился и который ему больше не принадлежал, и опустил голову на грудь.
— Ты еще мальчик и не знаешь этого... не знаешь! Ты увидишь, что это значит, когда больше нельзя спать в своей постели; и солнце больше не заглянет в твое окно... Увидишь! Тебе говорю это я, я, старик...
Бедняжка сгорбил спину, закашлялся, точно готов был задохнуться, и грустно покачивал головой.
— «Для каждой птицы на свете милей своего нет гнезда на примете». Видишь этих воробьев? Видишь? Они всегда тут вьют себе гнездо, и будут тут его вить, и не хотят уходить отсюда.
— Я не воробей. Я не животное, как они! — отвечал ’Нтони. — Я не хочу жить, как цепная собака, как осел кума Альфио или как мул у водокачки, который постоянно вертит колесо; я не хочу умереть с голоду в каком-нибудь углу или покончить в пасти у акул.
— Благодари лучше бога, по милости которого ты родился здесь; и поберегись, чтобы не умереть вдали от камней, которые тебя знают. «Кто старую на новую переменит, худшей заменит». Ты боишься работы, ты боишься бедности; а у меня вот нет уже ни твоих рук ни твоего здоровья, но я не боюсь, видишь? «Хорошего кормчего узнаешь в бурях». Ты боишься, что тебе придется зарабатывать хлеб, который ты ешь; вот что у тебя в голове! Когда мой покойный дед оставил мне «Благодать» и пять ртов, которые я должен был прокормить, я был моложе тебя и не боялся; и я исполнял свой долг и не ворчал; и сейчас я это делаю; и прошу бога помочь мне делать это и всегда, пока глаза мои не закроются, как делал и твой отец, и твой милый брат Лука, который не боялся итти и исполнять свой долг. Твоя мать тоже исполняла свой долг, бедная женщина, взаперти, в этих четырех стенах; и ты не знаешь, сколько она выплакала слез и как плачет теперь, когда ты хочешь уходить. По утрам твоя сестра находит подушку совсем мокрой, и все-таки она молчит и не говорит того, что приходит тебе на ум; а она тоже работала, стараясь для всех, как бедный муравей; она ничего другого не делала во всю свою жизнь, и прежде, чем ей пришлось так много плакать и тогда, когда кормила тебя грудью, и тогда, когда ты не умел еще застегивать себе штаны и тебе еще не лез в голову соблазн повернуть ноги и бродить по свету, как цыган.