— Вот хорошо-то, — сказал ’Нтони, — четыре тари в день за то, чтобы разгуливать, где вздумается. Хотел бы я быть в таможенной страже.
— Вот! вот! — воскликнул дон Франко, у которого вылезали глаза из орбит. — Видите вы последствия этой системы? А последствия те, что все становятся канальями. Не обижайтесь, кум ’Нтони. «Рыба портится с головы». Я бы тоже был таким, как вы, если бы не получил образования и у меня не было ремесла, чтобы зарабатывать хлеб.
Действительно, шли толки, что отец аптекаря научил его прекрасному ремеслу — толочь в ступе воду и из грязной воды делать деньги, тогда как другим приходится жариться на солнце и терять зрение, подбирая петли в сетях, и за десять сольди работать до судорог в ногах и спине. И так бросили они и болтовню, и сети, и, сплевывая по дороге, все отправились в трактир.
13
Хозяин ’Нтони, когда внук его вечером возвращался домой пьяный, всячески старался уложить его в постель, чтобы не заметили другие, потому что этого никогда не бывало с Малаволья, и у старика навертывались слезы на глаза. Ночью он вставал и будил Алесси, чтобы отправляться в море, другого внука не трогал; все равно он никуда бы не годился. Сначала ’Нтони было стыдно и он выходил встречать их на берег с опущенной головой. Но мало-по-малу он привык и говорил сам с собой:
— Ну, завтра еще попразднуем!
Бедный старик всякими способами старался затронуть его сердце и тайком даже попросил дона Джаммарья заклясть рубаху внука, на что истратил три тари.
— Послушай! — говорил он ’Нтони, — этого никогда не бывало у Малаволья! Если ты пойдешь по дурной дорожке Рокко Спату, твой брат и твои сестры пойдут по твоим следам. «От порченого яблока и остальные гниют», и сольди, которые мы скопили вместе с таким трудом, разлетятся, как дым. «Гибнет лодка из-за одного рыбака», и что мы тогда будем делать?
’Нтони оставался с опущенной головой или бормотал что-то сквозь зубы; но на следующий день начиналось то же самое, и однажды он сказал деду:
— Чего вы хотите? Когда я забываюсь, я, по крайней мере, не думаю о своем несчастье.
— Какое несчастье? Ты здоров, молод, знаешь свое ремесло, чего тебе нехватает? Я, вот, старик, и брат твой еще мальчик, — а мы выбрались из ямы. Если бы ты хотел нам помочь, мы стали бы тем, чем были прежде, и, если бы у нас и не было покойно на сердце, — потому что кто умер, тот больше не вернется, — у нас, по крайней мере, не было бы других забот; мы были бы все вместе, как и должны быть пальцы на руке, и в доме был бы хлеб. А если я закрою глаза, как вы все останетесь? Теперь, видишь ли, всякий раз, как мы уходим далеко в море, я начинаю побаиваться. Ведь я стар стал.
Когда деду удавалось тронуть его сердце, ’Нтони принимался плакать. Брат и сестры, которые все знали, прятались по углам, как только слышали, что он возвращается, точно он был им чужой или они боялись его; и дед с четками в руках бормотал:
— О, благословенная душа Бастьянаццо! О, душа снохи моей Маруццы, совершите чудо!
Когда Мена видела, что брат возвращается с бледным лицом и с блестящими глазами, она говорила ему:
— Входи с этой стороны, там дед!
И заставляла его пройти через кухонную дверь, а сама у очага тихонько плакала, так что в конце концов ’Нтони сказал:
— Больше в трактир не пойду, хоть убей меня!
И по собственному желанию принялся работать, как и прежде; он вставал даже раньше всех и шел на берег поджидать деда за два часа до рассвета, когда Три Короля стояли еще высоко над деревенской колокольней, и стрекотанье кузнечиков в виноградниках слышалось так громко, точно это было здесь, совсем рядом. Дед не помнил себя от радости, беспечно болтал с внуком, стараясь показать, как он его любит, и про себя говорил: