— По правде говоря, — проворчал Рокко Спату, — мне вовсе не хочется проторчать тут ночь без всякого дела.
— Мы сейчас узнаем, тут они или нет, — и они принялись кричать по-совиному.
— Если стража дона Микеле услышит, — сказал ’Нтони, — они сейчас же прибегут сюда, потому что в такую ночь, как эта, совы не летают.
— Тогда лучше уходить, — захныкал сын Совы, — раз никто не отвечает.
Все четверо посмотрели друг на друга, хотя ничего и не видели, и подумали о том, что говорил ’Нтони хозяина ’Нтони.
— Что нам делать? — снова заговорил сын Совы.
— Спустимся на дорогу, — предложил Чингьялента: — если и там никого нет, значит, они не прибыли.
’Нтони, когда они спускались на дорогу, сказал:
— Пьедипапера способен продать нас всех за стакан вина.
— Теперь, когда перед тобой нет стакана, — сказал ему Чингьялента, — и ты тоже трусишь.
— Идемте, дьяволово отродье! Я вам покажу, трушу ли я!
Медленно-медленно спускаясь по скалам, крепко держась, чтобы не сломать себе шею, Спату заметил вполголоса:
— Сейчас Ванни Пиццуто лежит в своей кровати. А сам ругал Пьедипапера за то, что он получает комиссию, ничего не делая.
— Ну! — заключил Чингьялента, — если вы не хотите рисковать шкурой, вам нужно было оставаться дома и спать.
Никто не сказал больше ни слова, и ’Нтони, протягивая вперед руки, чтобы нащупать, куда ставить ноги, думал, что кум Чингьялента мог бы так не говорить, потому что в эти трудные минуты у каждого проходили перед глазами родной дом, и кровать, и Мена, которая дремала у дверей.
Наконец этот пьяница Рокко Спату сказал:
— Наша шкура не стоит и одного байокко.
— Кто идет? — вдруг услышали они окрик из-за стены, отделявшей дорогу. — Стой! все стой!
— Измена, измена! — принялись они кричать и пустились в бегство по скалам, уже не разбирая больше дороги.
Но ’Нтони, который уже перелез через стену, очутился нос к носу с доном Микеле, в руках у которого был пистолет.
— Клянусь кровью мадонны! — выхватывая нож, закричал Малаволья, — я вам покажу, боюсь ли я пистолета!
Пистолет дона Микеле выстрелил в воздух, но, пораженный в грудь, сам он свалился, как бык. Тогда ’Нтони пустился бежать, прыгая ловчее козы, но стража нагнала его и бросила на землю, между тем как выстрелы сыпались градом.
— Что теперь будет с моей мамой? — плаксиво говорил сын Совы, когда его связывали хуже, чем Христа.
— Не затягивайте так крепко, клянусь кровью мадонны! — ревел ’Нтони, — разве не видите, что шевельнуться не могу!
— Трогайся, трогайся, Малаволья! — отвечали ему. — Твой счет хорош и подведен уж! — и подгоняли его ударами ружей.
Пока его вели в казарму, тоже связанного хуже Христа, и вслед за ним стража несла на плечах дона Микеле, он. искал глазами, где могли быть Чингьялента и Рокко Спату.
— Удрали! — говорил он про себя, — теперь им нечего больше бояться, как и Ванни Пиццуто и Пьедипапера, которые спят теперь в постели. Только у нас дома больше не спят, когда услышали выстрелы.
Бедняжки эти, действительно, не спали и стояли на пороге, под дождем, точно сердце им подсказывало; а соседи поворачивались на другой бок и, зевая, снова засыпали:
— Завтра узнаем, что случилось.
К утру, едва начинал приближаться рассвет, люди толпой стали собираться перед лавкой Пиццуто, где еще горел огонь; шли оживленные толки о том, что случилось в эту дьявольскую ночь.
— Накрыли контрабанду и контрабандистов, — рассказывал Пиццуто, — а дон Микеле получил удар ножом.
Люди смотрели на дверь Малаволья и показывали пальцами. Наконец, вся растрепанная и бледная, как полотно, пришла двоюродная сестра Анна и не знала, что и сказать. Хозяин ’Нтони, точно ему подсказывало сердце, спросил:
— А ’Нтони? Вы знаете, где ’Нтони?
— Сегодня ночью его арестовали с контрабандой, и сына Совы тоже, — потерявши голову, ответила двоюродная сестра Анна. — Убили дона Микеле,
— Ах, мать моя, — хватаясь за волосы, вскричал старик; схватилась за волосы и Лия. Не отнимая рук от головы, хозяин ’Нтони только и делал, что повторял:
— Ах, мать моя! Ах, мать моя!
Позднее с озабоченным лицом пришел Пьедипапера и ударил себя по лбу.
— Вы слышали. Э, хозяин ’Нтони, какое несчастье! Я был поражен, когда узнал!
Кума Грация, его жена, искренно плакала, бедняжка, видя, как несчастья сыпались на дом Малаволья.
— Ты зачем пришла сюда? — шопотом говорил ей муж, таща ее к окну. — Ты не входи сюда. Если будешь теперь околачиваться в этом доме, за тобой начнут следить полицейские.