Адвокат продолжал:
— Вы можете еще раз допросить Цуппиду и куму Венеру, и сто тысяч свидетелей, что у дона Микеле были отношения с Лией, сестрой ’Нтони Малаволья, и что ради девушки он все вечера шатался в той стороне Черной улицы. Его видели здесь и в ночь удара ножом!
Тут хозяин ’Нтони больше уже ничего не слышал, потому что в ушах у него начался шум, и он впервые увидел ’Нтони, который тоже вскочил в своей клетке и с глазами безумца рвал руками шапку и хотел что-то сказать, делая знаки головой: нет! нет! Соседи увели старика, решив, что с ним произошел удар, и карабинеры уложили его на скамейку как раз в комнате свидетелей и стали брызгать ему в лицо водой. Позднее, когда, все еще не державшегося на ногах, старика сводили под руки с лестницы, потоком спускалась вниз и толпа, и слышались разговоры:
— Его осудили в кандалы на пять лет.
В это мгновенье из других дверей вышел и ’Нтони, бледный, между карабинерами, скованный, как Христос.
Кумушка Грация пустилась бежать в село и добралась прежде других, едва сдерживая язык, потому что дурные вести летят как птицы. Едва завидев Лию, которая ждала на пороге, как душа в чистилище, она схватила ее за руки и, тоже вся взволнованная, заговорила:
— Что вы наделали, злодейка? На суде сказали, что у вас отношения с доном Микеле, и с вашим дедом случился удар!
Лия ничего не ответила, будто не слышала, или дело ее не касалось. Она только смотрела на нее вытаращенными глазами и с раскрытым ртом. Наконец, медленномедленно упала на стул, точно у ней сразу подкосились ноги. И долго она просидела так, без движения, и не говорила ни слова, так что кума Грация брызгала ей в лицо водой; потом она начала бормотать:
— Уйти хочу, не хочу здесь больше оставаться! — и продолжала говорить это комоду и стульям, точно сумасшедшая, и напрасно с плачем ходила за ней по пятам сестра:
— Я говорила тебе, я говорила тебе! — и старалась удержать ее за руки. Вечером, когда на повозке привезли деда, и Мена побежала встречать его, потому что людей она уже не стыдилась, Лия вышла во двор и потом на улицу и на самом деле ушла, и никто ее больше не видел.
15
Люди толковали, что Лия ушла жить с доном Микеле; терять Малаволья было уже нечего, а дон Микеле мог, по крайней мере, дать ей кусок хлеба. Хозяин ’Нтони теперь уж совсем стал похож на клабищенскую сову и только и делал, что топтался по дому, то туда, то сюда, скрюченный вдвое, с желтым, как прокуренная трубка, лицом, и. ни к селу ни к городу сыпал поговорками: «Упавшему дереву — топор! топор!» — «В воду упал, поневоле искупаешься!» — «На тощую лошадь — и мухи!» — А когда его спрашивали, почему он всегда бродит, он говорил, что «голод гонит волка из леса», и что «голодная собака не боится палки»; но теперь, когда он дошел до такого состояния, его не слушали. Каждый говорил ему свое и интересовался, чего он ждет, — если старик прислонялся спиной к стене, тут, под колокольней, похожий на дядюшку Крочифиссо, когда тот поджидал, чтобы дать людям денег взаймы, или когда старик сидел за лодками, вытащенными на берег, точно у него в море был баркас, как у хозяина Чиполла; и хозяин ’Нтони отвечал, что ждет смерти, а она не идет за ним, потому что «у несчастного долгие дни». Про Лию никто в доме больше не говорил, даже Святая Агата, которая, если дома никого не было, чтобы отвести душу плакала тайком возле кровати матери. Теперь дом стал просторен, как море, и они в нем терялись. Деньги ушли вместе с ’Нтони; Алесси был всегда далеко, чтобы то тут, то там заработать на хлеб; и Нунциата из милости прибегала разводить огонь, когда Мена должна была в час вечерни итти за дедом и вести его за руку, как ребенка, потому что вечером он уже ничего не видел, хуже курицы.
Дон Сильвестро и другие на селе говорили, что Алесси лучше бы сделал, если бы отправил деда в убежище для бедных, — ведь он же теперь ни на что не годится; но это было единственное, чего бедняга боялся. Каждый раз, когда Мена отводила его за руку на солнце, и он сидел тут весь день, поджидая смерти, он думал, что его ведут в убежище, — таким он стал старым хрычем, и бормотал:
— А смерть все не приходит! — так что некоторые, смеясь, спрашивали его, куда же она девалась?
По субботам Алесси возвращался домой и приходил к нему считать деньги, заработанные за неделю, точно у деда был еще разум. Старик все время поддакивал, покачивая головой; и его заставляли самого прятать под матрацом скопленные деньги и, чтобы доставить ему удовольствие, говорили, что уж немного нехватает, чтобы сколотить опять, сколько нужно, на дом у кизилевого дерева, и что через год-другой они этого добьются.