— Не слишком ли вы предаетесь рефлексии, — не без иронии заметил Санкити. Скоро они догнали ушедших вперед женщин.
Наконец ворота замка остались позади. Сонэ и ее подруги поблагодарили Санкити за любезность, попрощались и пошли на станцию.
«А Сонэ-сан совсем не изменилась», — подумал Санкити, идя по заросшей травой тропе, ведущей в деревню.
Когда Санкити вернулся домой, о-Юки снимала уже высохший холст. Он рассказал жене о прогулке и поделился мыслями о Сонэ.
— А ведь она еще совсем молодая, — заметила о-Юки, складывая холст.
— Возраст женщины определить не так-то легко, — ответил Санкити, стоя у калитки, ведущей во двор. — По-моему, ей лет двадцать пять или двадцать шесть.
— Нет, она гораздо моложе. Ей никак не больше двадцати трех лет.
— Незамужняя женщина всегда выглядит моложе своих лет.
— Сонэ-сан к тому же очень ярко одевается.
— Пожалуй, ты права. Ей такие яркие цвета не к лицу.
— Она так молодится... Я бы никогда не надела пояс в белую и фиолетовую полосу.
— Ей, действительно, надо одеваться поскромнее. Я однажды видел ее на фотографии в обыкновенном кимоно, без всяких украшений — и выглядела она очень симпатичной. Но все это понятно. Душа у нее мятущаяся, характер неустойчивый, ну и одевается она соответственно. Одна наша общая знакомая сказала как-то о Сонэ, что главная черта ее характера все делать напротив. Если ей говорят «белое», она твердит «черное»; если ей скажут «иди налево», она повернет направо.
— Но зато она очень развитая, образованная. Ах, как бы я хотела быть такой же! Хотя бы один денек. А то ведь я ничего-ничего не знаю! Я все время теперь об этом думаю, — вздохнула о-Юки.
Из комнаты доносился свист. Это развлекались Наоки и о-Фуку.
Вечером Санкити, о-Фуку и Наоки выбрали комнату, где гулял сквознячок, уселись на циновки и коротали время вместе.
— Давайте что-нибудь рассказывать по очереди. — Сначала я, потом о-Фуку, а потом ни-сан, — предложил Наоки.
— Э-э, мне такой порядок не нравится, — засмеялась о-Фуку.
— Ну, хорошо, сперва пускай рассказывает ни-сан, потом ты, а потом уже я.
— Меня не считайте, мне нечего рассказывать.
В конце концов решили играть в карты.
— Сестра, иди к нам! — крикнул Наоки.
— Я не могу! — ответила о-Юки, лежа возле дочки.
— Почему? — сделав вид, что обиделся, спросил юноша.
— Нет настроения, — ответила о-Юки, любуясь девочкой, сосредоточенно сосавшей ручонку.
Из соседней комнаты доносились веселые голоса, смех, будившие в памяти о-Юки беззаботные школьные годы. «Вот уж не везет так не везет!» — то и дело слышался огорченный голос Наоки, тасующего карты. При этих его словах даже о-Юки не могла сдержать улыбки. Но она так и не пошла к играющим. O-Фуса почему-то вдруг раскапризничалась. О-Юки попудрила ей пухлую шейку. Вынула грудь и стала кормить девочку, склонившись над ней с грустным выражением на лице.
Сонэ опять приехала в гости в день поминовения усопших. На этот раз она была одна. Ей, всю жизнь прожившей в городе, все в деревне казалось удивительным, даже шум мельничного колеса. Она остановилась перед домом и с любопытством разглядывала забор, оплетенный вьющимися побегами тыквы. В это время из дома вышла о-Юки посмотреть, высохло ли белье, висевшее под японской хурмой.
— Госпожа Сонэ! — воскликнула о-Юки, заметив гостью, и провела ее в дом.
Наоки ушел гулять, о-Фуку тоже куда-то исчезла. Дома был один Санкити, как всегда изнывающий от скуки. Он радостно встретил свою токийскую приятельницу.
Но сегодня с появлением Сонэ в доме воцарилась какая-то глухая тревога, вероятно, потому, что Сонэ была одна. Хотя она вошла открыто, в дверь, казалось, что она проникла в дом незримо, сквозь щелку в стене, и теперь очаровывает Санкити.
— О-Юки, пошли кого-нибудь купить хоть суси. А сама иди к нам, — позвал Санкити жену, возившуюся на кухне.
— Куда уж мне, — едва скрывая раздражение, ответила о-Юки.
— Не говори глупости, о-Юки. Одно удовольствие побеседовать с Сонэ, послушать, что она говорит.
Хозяин и гостья сидели в северной гостиной, окна которой выходили в сад, где цвели ярко-красные пионы и орхидеи. Санкити принес пепельницу, поставил на стол. Стали говорить о музыке, литературе, о жизни насекомых — пчел, муравьев, пауков.
— Уж не обессудьте, — входя в комнату, проговорила о-Юки, — у нас в деревне ничего не достанешь. — Одной рукой она прижимала к себе ребенка, другой подала кушанье, принесенное из ресторана.
— А, вот какая Футтян! — ласково проговорила Сонэ. Она взяла девочку у о-Юки, посадила к себе на колени и стала гладить ее по головке. Девочка испугалась незнакомой женщины, личико ее сморщилось, и она вдруг громко заплакала. Сонэ вынула из сумочки куклу, которую принесла для нее. Но о-Фуса все продолжала плакать. Тогда о-Юки взяла дочку и ушла в столовую. Оттуда еще долго слышался детский плач,
— Я вчера никак не могла уснуть. У нас очень сыро. С гор каждый вечер спускается туман, — сказала Сонэ и посмотрела таким унылым, таким безысходным взглядом на Санкити, что на него повеяло могильным холодом. — Как-то я начинала вести дневник. Но он получился такой печальный — одни жалобы и мысли о смерти... В ночь под Новый год я сожгла его. А наутро написала завещание. Я, правда, сумасшедшая. По-моему, таким людям, как я, незачем жить на свете.
Черные, бездонные глаза Сонэ засверкали от подступивших слез.
В этот день она была особенно возбуждена. Горький смех, точно прорвавшийся сквозь море печали, то и дело оглашал гостиную. Тон, каким она говорила, был полон насмешки. А Санкити порой казалось, что Сонэ смеется над ним.
О-Юки не послушалась мужа. Она ушла на кухню и занялась вместе с сестрой хозяйством: собрали просохшее белье и, побрызгав водой, туго свернули его.
Спустя некоторое время Сонэ собралась уходить. О-Юки была в столовой.
— Что это вы так рано уходите! Посидите еще, — просила она гостью, но та решительно отказалась, объяснив, что боится опоздать на поезд. Распрощавшись со всеми, Сонэ вышла. Санкити велел о-Юки проводить ее до станции.
Когда о-Юки с ребенком за спиной вернулась и вошла в дом, она увидела на столе сверток, на котором стояло: «Госпоже о-Юки от Тиё». Тиё — было имя Сонэ.
— Да, такой уж она человек, — засмеялся Санкити, когда о-Юки показала ему сверток. — Принесет подарок, положит его тихонько и уйдет, никому ничего не сказав.
В свертке были красивые носовые платки. Разглядывая подарок, о-Юки заметила:
— Нам пришлось полчаса ждать. Поезд почему-то опоздал.
— О чем вы разговаривали?
— Ни о чем особенном. Сонэ сказала, что я выгляжу очень утомленной.
Шли дни, недели. Семейная жизнь становилась Санкити невыносимой. Бывали дни, когда муж и жена садились за стол как чужие, ели молча, избегая глядеть друг на друга, и молча расходились. Санкити с утра до вечера ходил мрачный, все о чем-то думая. Глядя на его пасмурное лицо, не находила себе места и о-Юки. Она не могла понять, сколько ни думала, что происходит с ее мужем.
Однажды, глядя на девочку, Санкити вдруг сказал:
— А щеки у нее точь-в-точь как у моей матери. —
В другой раз как бы мимоходом он спросил у жены:
— Скажи, о-Юки, а Футтян правда моя дочь?
— Подумай, что ты говоришь, — прошептала о-Юки. — Чья еще она может быть?
Больно ранил ее вопрос мужа.
— Если ты не любила меня, зачем, зачем ты выходила за меня замуж? — спрашивал Санкити.
— Какие глупости лезут тебе в голову.
— Ах, как мне хочется все бросить и уехать куда глаза глядят.
— Ну объясни, что с тобой происходит? Давай вместе рассудим... Вот поживешь на чужбине, поймешь тогда, что ничего нет на свете милее родного дома, — как могла, уговаривала о-Юки мужа.
Наступила жара. Солнце палило нещадно. О-Юки привязала на веранде веревку и повесила сушить вещи, привезенные из родительского дома. Ни одно из нарядных платьев, кимоно ей так ни разу и не пришлось надеть. Вот свадебный наряд мужа, вот шитый, изумительной красоты пояс — подарок ей от одного из братьев Коидзуми. Он так и пролежал новехонький в корзине.