— Песня у птицы — все равно что у нас работа. Самец песней зазывает самку. Так и у людей: хорошо поешь — и жена хорошая... Впрочем, теперь, когда людей на земле так много, размножение перестало быть главной целью человечества.
— Плохо то, что жизнь наша очень похожа на унылый, однообразный сон.
— Скоро такой будет жизнь всех японцев.
Санкити слушал приятелей молча. В-кун замолчал и взглядом, полным страдания, посмотрел на Ниси. Все трое задумались, пуская к потолку дым.
На пороге комнаты остановилась о-Фуса.
— Иди сюда, Футтян, — ласково позвал девочку Ниси.
О-Фуса застеснялась и спряталась за юбку матери. О-Юки взяла ее за руку и подвела к столу. Гости стали протягивать девочке конфеты.
— Скажи спасибо. Это она от смущения молчит, — улыбнулась о-Юки.
Ниси уже несколько раз доставал карманные часы.
— Ты долго пробудешь в наших краях? — спросил друга Санкити. — Может, останешься у нас ночевать?
— Не могу, большое спасибо, — ответил Ниси. — Я должен успеть на четырехчасовой поезд. Сегодня в Токио в мою честь устраивают обед. Хотя должен вам сказать, меня это отнюдь не радует. Придется пить сакэ. А у меня завтра лекция.
— Посиди еще немного.
— Ваши часы отстают, — сказал Ниси. Он вынул еще раз свои и сверил их с часами, висевшими в другой комнате. — И сильно.
О-Юки принесла пиво и кое-какую закуску.
— Уж не обессудьте, чем богаты, тем и рады, — говорила она, расставляя деревенские кушанья. Санкити, радуясь приезду друзей, от всей души угощал их.
— Большое спасибо, все очень хорошо, — говорил Ниси. — Пить я, как и раньше, почти не пью. А вот поем с удовольствием. Вы уж извините, я без всяких церемоний начинаю. Мне действительно надо спешить.
Санкити налил пиво Ниси и В-куну.
— А вы долго собираетесь жить в Нагано? — спросил он журналиста.
— Годик еще поработаю. А там, наверное, переберусь в Токио. Уж больно тоскливо здесь. И поговорить не с кем. Ничего интересного в провинции Синано я не нашел.
Ниси с удовольствием ел кушанья, поданные о-Юки. Особенно ему понравились соленые грибы, которые зовутся в простонародье «бычьи лбы».
— Знаете, что со мной было, когда мы проезжали тоннель? — сказал он. — До Усуи все было прекрасно. А как въехали в тоннель, такая вдруг меня взяла тоска. Я думаю, нет человека, который бы не чувствовал того же, проезжая через него. Как, по-твоему, В-кун? А вы, Коидзуми-сан, не испытываете в тоннеле тоски, когда случается ехать в Токио?
С печалью в сердце шел Санкити провожать приятелей. Народу на станции было много. Крестьяне, греющие за пазухой руки, торговцы в подбитых шелковой ватой шапках, няньки с непокрытыми седыми головами. Перешли линию, поднялись на платформу, куда должен был подойти поезд.
Ниси и Санкити закурили.
— Погоди, дай вспомнить, когда мы познакомились, — обратился журналист к Ниси. — Это было в тот год, когда ты поступил в университет. А я только начинал газетную деятельность. Мне было всего двадцать лет. Помню, как серьезно я тогда рассуждал о политике.
— Теперь ты, должно быть, в политике специалист! А признайся, друг, что ты и сейчас понимаешь в ней не больше, чем тогда?
Журналист, засунув руки в карманы желтого пальто, весело расхохотался. Но потом как-то весь поник и, посмотрев на друга, сказал:
— Да, сильно ты с тех пор изменился.
Ниси ответил ему молчаливым взглядом. Санкити прохаживался по перрону. Вдали ясно виднелась гора Асама, вершина которой уже была выбелена первым снегом.
— Холодно! — ежась, проговорил Ниси. — В вагоне я закоченею.
— Давайте немного походим, — предложил Санкити.
— Давайте. Может, немножко согреемся, — ответил Ниси и, оглядевшись кругом, сказал: — Именно такими я и представлял себе эти места.
— Вон видите там, вдали, лиловая с пепельным оттенком гряда гор, — сказал Санкити. — Это хребет Яцугата-кэ. А за ними красновато-желтая цепь гор. У подножья этой цепи течет Тикума.
— А что, горы всегда кажутся лиловыми? Или только когда осенью побуреет трава?
— Нет, не всегда. Сегодня в воздухе много влаги, вот они и кажутся темными.
— Это тот самый хребет Яцугатакэ, что тянется на границе провинции Коею? Ведь это моя родина!
— Ты разве из Коею? — спросил его Ниси.
— Я там родился и вырос... Смотрю я сейчас на эти горы, и такими они мне кажутся родными. — В голосе журналиста послышались теплые нотки.
Все трое посмотрели в сторону гор.
— Да, Коидзуми-кун! — как будто вспомнив что-то, сказал Ниси. — Так ответь ты мне, пожалуйста, долго ты еще намерен жить в этой глуши, подобно отшельнику? Во всей Японии, по-моему, нечего так глубоко изучать.
Санкити промолчал, не зная, что ответить.
— Но и занятие газетчика, — продолжал Ниси, — не вызывает у меня восторга.
— Ладно, пусть ты не любишь профессию газетчика, но зачем же надо мной смеяться?.. — улыбнулся журналист.
— Нет ничего хуже работы в газете, — воскликнул Ниси. — Чтобы написать статью, нужно прочитать много-много книг. А что такое книги? Сколько их ни читай, ничему они не научат. Так что вы никогда мне не докажете, что это стоящее занятие. Чем быстрее с этим покончить, тем лучше.
— Тебе легко рассуждать... А мне что делать? Другой профессии у меня нет. Выходит, придется до конца дней оставаться журналистом. Это как неудачный брак, — сказал В-кун и зашагал по платформе.
Дул холодный, пронизывающий ветер. В руках журналиста поскрипывал портфель красной кожи.
Подошел поезд. Чиновник и журналист попрощались с Санкити и вошли в вагон второго класса. Пассажиров в нем оказалось немного.
— Спасибо, что проводил нас. Ну и холод, — высунув голову в окно, проговорил Ниси.
Начальник станции поднял руку. Состав тронулся и стал постепенно набирать скорость. Санкити долго еще стоял на перроне, глядя вслед удалявшемуся поезду.
Стояло бабье лето. Желтое негреющее солнце напоминало людям, что пора заканчивать работу в полях. Его лучи, задев крышу соседского дома и пронизав тутовую рощу, падали на стены дома Санкити. Соседи заготавливали впрок редьку — это любимое кушанье японских крестьян. У каждого дома копали, мыли и подвешивали сушить большие спелые корнеплоды. Для жителей горных деревушек это была привычная работа. Сбор, соление и сушение овощей напоминали о близкой зиме, мокрой и холодной.
На соседском дворе работа кипела вовсю. В саду за домом под большой хурмой соседка расстелила циновки. Тут же высилась целая гора еще не мытой редьки. Старушка мать, повязанная рабочим передником, мыла редьку в большом корыте. Эти люди работали истово, споро, не считая свой труд тяжелым. Глядя на них, о-Юки тоже загорелась желанием трудиться. Подвязавшись полотенцем, она пошла помогать служанке. Иногда соседка, отрываясь от работы, подходила к изгороди перекинуться с о-Юки двумя-тремя словами. Она то и дело улыбалась, и становились видны ее черные зубы. Служанка о-Юки была крепкая, здоровая девушка, немного грубоватая, но не боявшаяся никакой работы. Потрескавшимися руками она счищала с редьки комья земли и мыла ее в ледяной воде.
В тех местах выращивали особый сорт — «земляную редьку» — короткие, твердые клубни, похожие на брюкву. Только этот сорт и выживал на скудной каменистой земле. Для о-Юки мытье редьки было непривычным делом. Сказывалась и беременность. Скоро она очень устала,, но не бросила работу. Нашлось дело и для Санкити: пока женщины мыли овощи, он присматривал за о-Фуса.
Девочка стала еще больше, росла непоседой и никого не желала слушаться, так что родители только руками разводили. Вот и сейчас первым делом она попыталась сорвать со стены какэмоно. Когда ей это не удалось, она решила поломать рамки у семейных фотографий. Застигнутая отцом с поличным, она тут же принялась пальчиком проделывать дырки в сёдзи. Наигравшись таким образом, Футтян схватила со стола хурму, надкусила ее и стала мазать хурмой по столу. Санкити не знал, что с ней делать. Он взял ее на руки и поднес к комоду с зеркалом, на котором стояла шкатулка с гребнями. Девочке только это и нужно было. Она обняла одной ручонкой стриженую голову отца, а другой стала причесывать его гребнем.