— Да, да, — кивнул Сёта. — Вам было очень тяжело. Я тогда, помню, ездил в Синдзюку за лекарством.
— Я продолжал писать, несмотря ни на что. И когда уже стал виден конец и мне показалось, что все наши беды позади, умерла о-Кику. Вот тогда я окончательно потерял голову. Горе — это не то слово... Будто вихрь унес моих детей! — вырвалось у Санкити.
В Токио жена Санкити родила первого мальчика. Его назвали Танэо.
Отдав малыша молоденькой служанке, о-Юки пришла послушать, о чем говорят мужчины.
— Сколько вам пришлось пережить, тетушка! — тихо проговорил Сёта. — Мать мне писала из деревни о вашем горе.
— Когда умерла Кийтян, у меня точно сердце из груди вынули, — сказала о-Юки.
— А тут на днях к нам ворвалась какая-то противная особа, — перевел Санкити разговор на другое. — В черных хакама, подстрижена коротко. Еще с порога принялась с грозным видом читать нам проповедь. Потом осыпала о-Юки упреками и исчезла,
— Оказалось, что это родственница нашего хозяина, — объяснила о-Юки. — Она заявила, что мы забыли о боге, поэтому несчастья и преследуют нас. Вера у нас слабая... Здесь люди очень религиозны.
В глазах у Санкити появилось беспокойство. Он встал, прошел в другую комнату. Там у столба, поддерживающего потолок, играла с лентами о-Фуса. Санкити подошел к ней, потрогал рукой ее лоб, посмотрел на нее внимательно и вернулся к себе.
Кто-то робко постучал в решетчатую дверь.
-— Это подружка Кийтян, — сказала о-Юки и пошла в прихожую.
— Дай ей конфет, — крикнул вслед Санкити.
О-Юки открыла дверцу божницы в средней комнате и вынула сласти, лежавшие у свежей деревянной таблички с именем почившей. Девочка поблагодарила и убежала, а о-Юки еще долго слушала дробный стук маленьких гэта.
Потом пришла девушка в хакама, какие носят студенты. Это была дочь Морихико, о-Нобу, приехавшая в Токио учиться. Она жила у дяди и ездила в школу на трамвае.
— Добрый день, братец, — приветствовала она Сёта. Они были двоюродными, и о-Нобу называла Сёта братцем.
О-Юки каждый день ходила на могилки детей, благо храм был недалеко. И сегодня она отправилась туда, взяв с собой о-Нобу. Санкити и Сёта остались одни. Они долго еще беседовали полулежа, с удовольствием вытянув ноги.
За все время разговора Сёта ни разу не вспомнил об отце. Но когда говорить уже, казалось, было не о чем, неожиданно обронил:
— А я в конце концов узнал, где отец.
О Тацуо долго не было никаких вестей, и Санкити даже вздрогнул от неожиданности.
— На днях из Кобэ приехал господин У. и пожелал со мной увидеться. — Сёта понизил голос. — Он говорит, что отец работает там учителем. Заработанного ему хватает только на пропитание... А я-то думал, что он, бросив дело своих предков и уйдя от семьи, займется чем-нибудь гораздо более солидным...
— Интересно, что сталось с той молоденькой гейшей? Помнишь, которую Тацуо-сан выкупил и увез?
— Ну, это уже дело прошлое.
— Вот, значит, как все обернулось!
— И еще господин У. сказал, что, мол, отец заслуживает сочувствия и нехорошо оставлять его в одиночестве. Он прибавил, что попробует уговорить его написать домой.
— Вот как? Значит, ты решил переписываться с отцом?
— Никогда! — Глаза Сёта заблестели. — Да у меня и повода нет писать. И отцу, пожалуй, не следует этого делать. Не знаю, захочет ли кто-нибудь ответить ему: ведь он так подло поступил со своими служащими. Теперь ему, небось, и вспомнить стыдно. Мне только маму жалко... Она-то могла бы ему написать, хотя бы тайно. Собственно говоря, господин У. предлагает себя в посредники.
Рассказ племянника перенес Санкити на берега шумливой реки Кисо. Старый дом Хасимото, каким он видел его в последний раз, предстал перед Санкити, как наяву.
— Да, как все изменилось... Тацуо-сан, верно, ничего не знает ни о тебе, ни о твоей супруге. Помнишь, я приезжал к вам погостить? Тогда он работал не покладая рук и весь был в заботах о семье. А мы с тобой частенько сиживали в вашей просторной гостиной и болтали о всякой всячине. Я до сих пор так ясно все помню, как будто это было вчера.
— А для меня та жизнь как далекий сон, — усмехнулся Сёта. — А знаете, дядя, странная все-таки моя семья. Все мужчины из поколения в поколение уходят в молодые годы из дому. Дедушка, потом — отец...
— Да, это верно. Отец твой в молодости, не спросясь, ушел из дому учиться...
— И я, наверно, такой же. Та же в жилах дурная кровь, — заметил Сёта. Он хотел улыбнуться, но улыбка не получилась: воспоминание о трагической смерти деда, о бегстве отца потушило ее.
Выглянуло солнце, и в его лучах заблестели только что распустившиеся цветы олив. Торопливыми шагами вошла в дом о-Юки, вместе с племянницей вернувшаяся с кладбища. Из широкого рукава кимоно она вынула подарок дочке — разноцветные шерстяные нитки, с которыми Футтян любила играть. О-Юки купила их в галантерейной лавочке по дороге домой.
— Простите, что мы так поздно. Никак не могли уйти от могилки Кийтян. Наплакались вдоволь, — сказала о-Юки и поспешила на кухню готовить ужин.
Когда бы Сёта ни приходил прежде к дяде, тот, вечно занятый своей книгой, не мог много беседовать с племянником. Теперь Санкити был свободен, о чем только не переговорили они сегодня. В ожидании ужина перешли в маленькую гостиную с окнами в сад. Мимо дома возвращались с поля крестьяне с мотыгами на плечах, батраки хозяина, ездившие в город. Санкити стоял у окна и угрюмо смотрел на улицу,
— Ты знаешь, — проговорил он, — по вечерам такая тоска вдруг подступает к сердцу.
— А мне что тогда говорить при моих-то обстоятельствах, — отозвался Сёта. — Но зато душа, пережив такие минуты, добреет.
Снаружи смеркалось. В углах комнаты сгущались тени, в одном из них, в стене, было прорезано окошечко для вентиляции. Бледный, усталый луч света падал украдкой на маленькие сёдзи. Сёта, не отрываясь, следил за его игрой.
О-Юки принесла ужин, который она сама приготовила для гостя. По лицу Сёта было видно, что он хочет сказать еще что-то, но не решается. Наконец он через силу проговорил:
— У меня к вам просьба, дядя.
Сёта нужны были деньги. Он и раньше одалживал у дяди то пять иен, то десять. А однажды даже взял довольно крупную сумму для поездки на Карафуто.
— Тебе сейчас трудно приходится? — Санкити посмотрел на Сёта. — Может, попросить, чтобы прислали немного продуктов из деревни?
— Я не хотел бы сейчас туда писать, — уныло покачал головой Сёта. — Там дело начинает налаживаться, молодые служащие все народ деловой, серьезный. Мне не хотелось бы, чтобы они плохо подумали о хозяине.
Санкити стало жаль племянника, ему захотелось подбодрить его. Он положил перед ним небольшую сумму и не стал допытываться, на что пойдут эти деньги.
Вскоре Сёта уехал. О-Юки, вымыв посуду и убрав на кухне, вошла в гостиную и стала рядом с мужем под висячей лампой.
— Сёта-сан все еще ничего не делает?
— Никак не найдет занятия по душе. То, помнишь, хотел торговать углем, то надумал в Китай ехать. И каждый раз что-нибудь новое... Он хочет найти такое дело, чтобы, как говорится, развернуться вовсю... Я считаю, что он мог бы заняться аптекарским делом, но...
На этом разговор оборвался. Супруги пошли посмотреть, что делает Футтян.
Вот уже много дней подряд у о-Фуса был жар. Девочке устроили постель в комнате, выходившей в сад. У изголовья о-Юки поставила столик с лекарствами. Принесла в комнату мяч, ракушки, кошелек с шерстяными нитками и другие любимые игрушки дочери. О-Фуса вела себя неспокойно: то садилась, то ложилась опять, то даже вставала.
Вернувшись однажды с покупками из города, Санкити пошел к дочери. Услышав, что вернулся отец, о-Фуса в ночном халатике уселась на постели. Глаза у нее были скучные: ей тоже хотелось поиграть с соседскими девочками, которые весело шумели возле дома.
— А я тебе подарок привез, Футтян! — Санкити протянул дочери красивые разноцветные ленты. Еще он купил пакетик сухого молока — девочка ничего не ела, может, она хоть молочного киселя выпьет.
— Видишь, как папа любит тебя. Какие красивые ленты купил он дочке, — подошла к постельке о-Юки и завязала Футтян бант.