— Вы так заняты больным, что о себе совсем не думаете. Надо же и отдохнуть немного. По случаю приезда Санкити угощаю ужином.
Морихико позвал горничную.
— Что бы ты хотел на ужин? — спросил он младшего брата. — Заказать курицу?
После ванны все собрались в гостиной.
— Ты меня радуешь, сестра. Я хоть за тебя спокоен.
Действительно, о-Танэ держалась спокойно. Санкити не узнавал ее — так изменилась она со времени последнего его приезда в Кисо. Удивительна была эта перемена в сестре, которая еще так недавно была, казалось, на грани безумия.
О-Танэ рассказала, что пришло письмо от Минору из Маньчжурии. Он нашел наконец хорошую работу, пользуется доверием. И будет каждый месяц присылать о-Кура деньги.
— Я хотела показать письмо Санкити, да забыла его взять с собой, — сокрушалась о-Танэ.
Вспомнили о Содзо.
— Ну, он-то еще поживет. Когда человек никому не нужен, он живет неприлично долго, — сказал Морихико со свойственной ему резкостью суждений и рассмеялся.
Горничная принесла на блюде разделанную на куски курицу. Все уселись вокруг очага. На раскаленной сковороде кипел жир. Горничная положила туда куски курицы.
— Горячо еще, ну да как-нибудь управимся. — Морихико закатал рукава.
Мясо, поджариваясь, потрескивало. Скоро и лук стал золотистым. О-Танэ и Санкити ели с аппетитом, обливаясь потом и причмокивая.
— Надо и Тоёсэ покормить, — сказал Морихико.
Он распахнул кимоно и вытирал струившийся по груди пот.
— Она сейчас у Сёта. Я пойду сменю ее и пришлю сюда. Пусть хоть ванну примет. — О-Танэ встала, простилась и ушла.
Тоёсэ пришла, когда зажгли свет. Она была грустная, ей не давали покоя мысли о будущем. Поздно вечером в гостиницу приехали старший брат Тоёсэ и Косаку.
На другое утро у братьев Коидзуми собрался семейный совет: что делать Тоёсэ и всей семье Хасимото, если Сёта умрет.
— Приехать в Нагою и не посмотреть, как танцуют здешние девушки, — просто непозволительно, — сказал Морихико, когда перестали говорить о серьезном, и позвал служанку. — Гости хотят посмотреть танцы. Да скажи бабке, чтобы пришла играть на сямисэне, — приказал он, улыбаясь.
Сёта тем временем становилось все хуже. Когда днем родные собрались у него в больнице, сиделка как раз обтирала ему руки и ноги. Он был так худ, что было страшно смотреть. Он ничего не ел, то ли из-за тошноты, то ли ему просто уже не хотелось. Он позвал к постели Санкити и старшего брата Тоёсэ и в присутствии матери и жены отдал последние распоряжения. Он сказал, что, может быть, найдутся люди, которые поймут, что хотел он сделать для своей семьи. Тоёсэ он просил подольше пожить с матерью и помогать Косаку вести дела. Ему жаль, что он дал ей так мало счастья. Временами его слабый голос вдруг начинал звенеть от волнения. Тоёсэ слушала, закрыв лицо руками.
— Ну, как ты чувствуешь себя сегодня? — спросил Санкити на третий день по приезде, придя в больницу.
— Никак не чувствую... — Руки Сёта, тонкие и прозрачные, бессильно лежали поверх белой простыни. Глаза стали огромными. — Теперь мне все равно...
Он, видимо, понимал, что дни его сочтены. И говорил, как всегда, спокойно.
В воздухе, пронизанном солнечным светом, пейзаж, писанный акварелью, казался живым. За окном вдалеке белели на голубом небе облака. Веял легкий, освежающий ветерок. Санкити подошел к окну, посмотрел на больничный сад и вернулся к постели больного.
— Как ты считаешь, Сёта, не начать ли мне роман о твоей жизни? Мне почему-то хочется написать о тебе.
— Напишите, пожалуйста, дядюшка. Непременно напишите. Хороша ли моя жизнь или плоха... — Он слабо усмехнулся одними уголками рта.
Им почти не удавалось остаться в больнице вдвоем. Сейчас Тоёсэ ушла мыть посуду. Косаку где-то задержали дела. Санкити начал рассказывать, как просил одного знакомого сообщить Мукодзима о его, Сёта, болезни. В это время в палату вошла о-Танэ.
— Подожди, сестрица, немного в коридоре, — попросил Санкити. — Мне надо что-то сказать Сёта.
О-Танэ улыбнулась и вышла.
— Так вот почему от нее так давно нет никаких известий, — сказал Сёта, узнав, что Мукодзима больна. — До этой весны мы еще переписывались. А потом вдруг она замолчала.
— Картины, которые висели в твоей комнате в Комагата, теперь у меня. Когда я вернусь, я пошлю ей одну на память о тебе.
— Пошлите, дядюшка, и передайте ей от меня привет.
Санкити вышел в коридор, стараясь, чтобы лицо не выдавало волнения. Там он встретил Косаку и Тоёсэ. Он сказал им, что за о-Танэ он больше не беспокоится.
— Да, мама держит себя в руках. И мне легче от этого, — сказала Тоёсэ. — Но ведь сердце-то у нее немолодое, и больное к тому же.
Санкити с Косаку прошли по коридору до лестницы на второй этаж. Там никого не было.
— Тацуо сообщил?
— Пока нет, но, если случится самое худшее, сообщу.
— Это правильно.
Они стояли, прислонившись к перилам. Косаку говорил, что его тревожит Тоёсэ. Сейчас она ухаживает за Сёта, как и подобает доброй жене. Но не похоже, чтобы она собиралась вернуться в дом Хасимото.
Санкити больше не мог оставаться в Нагое. Весь последний день он не отходил от постели Сёта. Ничто не говорило, что болезнь может принять критический оборот. И Санкити решил вернуться в Токио.
— Ну, до свидания, Сёта. Прости, что не могу побыть с тобой подольше, — сказал Санкити, наклонясь к больному.
Сёта протянул дяде горячую, влажную руку. Долго длилось рукопожатие дяди и племянника. Когда Санкити сделал шаг от постели, Сёта вдруг опять схватил его за руку.
— Я соберусь с силами и, вот увидите, выкарабкаюсь. Я еще увижу вас, дядя. — Он крепко, как мог, сжал руку Санкити. По его лихорадочно горящим щекам текли слезы.
— Ну, конечно, конечно, — утешала его, как ребенка, о-Танэ. И вдруг отвернулась и закрыла лицо ладонями. В соседней комнате, опустив голову, сидел Косаку.
В дезинфекционной в конце коридора Санкити тщательно вымыл руки. Попрощался с о-Танэ, Косаку и вышел из больницы.
Родные, собравшиеся у Морихико, говорили:
— Ну нет, Сёта еще не умрет ни через десять, ни через двадцать дней. Но все-таки ему следовало бы написать завещание.
Санкити покинул Нагою в тот же вечер. Собиралась гроза. Невысоко в черном небе сверкали молнии, освещая яркими вспышками окна вагона.
«Я еще увижу вас, дядя!» — звучал в ушах Санкити голос Сёта. Было начало июня.
Вечером девятого числа Санкити получил телеграмму, что Сёта скончался. Кремация должна быть в тот же вечер. Санкити протянул телеграмму жене. Муж и жена посмотрели друг на друга.
— В этом году мне исполнится тридцать три года, — тихо сказала о-Юки. — Тяжелый год. Вдруг я не вынесу родов и последую за Сёта-сан?..
Она достала из шкафа шкатулку с фотографиями, нашла большой, по пояс, портрет Сёта, сделанный, когда он еще работал на Кабуто-тё, поставила его перед табличками с именами умерших дочерей и зажгла свечу.
— Как пусто вдруг стало. — Санкити огляделся кругом. — Помнишь, Сёта и Тоёсэ любили приходить к нам, посидеть у жаровни, поговорить. Ничего этого больше не будет. Отошло в прошлое... Но возле нас есть и новая жизнь — о-Ай с мужем, о-Сюн. Да и о-Фуку с Цутому переехали в Токио.
Ночь была душная. Ни ветерка. О-Юки, которая опять ждала ребенка, с трудом выносила эту внезапную жару. Санкити тоже не мог уснуть — тело точно обволакивало горячим паром. Супруги говорили полушепотом, глядя время от времени на разметавшихся во сне детей. Вспомнили Сёта, Цутому, о-Фуку и еще многое из далеких, невозвратных дней.
— Когда я думаю о себе, — тихим, серьезным голосом, идущим от самого сердца, говорила о-Юки, — мне кажется, что мою жизнь прожили три разных человека. Первый — это я совсем маленькая, второй — я хожу в школу. А третий — его жизнь началась после замужества. Это были три совсем разных человека, а между ними — пропасть... А знаешь, когда я была маленькая, я только и делала, что плакала...
Они задремали, потом опять проснулись. Жара не давала покоя.
— Который час, о-Юки? Должно быть, скоро рассвет? Сейчас, наверное, горит наш Сёта вовсю...