Дружно зааплодировала молодежь. Ее поддержали старики. И вот уже весь зал поднялся, долго и старательно аплодируя самим себе, своим вожакам.
— А теперь, — заключил Кузьма Степанович, — поблагодарим наших передовиков. Так что, товарищи, переходящее красное знамя опять заслужило звено Ганны Рубанюк.
— Лихолит, — дружно подсказали сбоку.
— Извиняюсь, Ганны Лихолит, — поправился Кузьма Степанович.
Все оглянулись, разыскивая глазами звеньевую.
Ганна поднялась. Порозовев от смущения и опустив ресницы, она шептала что-то подружкам.
Кузьма Степанович развернул атласное, с золотыми буквами по красному полю, знамя. Ганна протиснулась за спинами сидящих; подошла к председателю. Взяв из его рук древко, она дрожащим голосом произнесла:
— Это знамя… наше звено стахановок-пятисотниц… будет…
Она сбилась под устремленными на нее взглядами и замолчала. Потом с решимостью громко закончила:
— В будущем году обещаем собрать тысячу центнеров гектара и вызываем на соревнование горбаневских хлопцев.
Андрей Горбань, бригадир полеводческой бригады, заерзал на стуле. Это он еще две недели назад грозился отвоевать заветное знамя. Может быть, и удалось бы, если бы не обнаружили на горбаневском участке в просе осот.
Петро одобрительно смотрел на сестру, несущую алое полотнище к своим дивчатам, горячо похлопал ей.
— Нальем по чарке, дорогие гости, — сказал торжественно Кузьма Степанович, — и выпьем за нашу партию, которая указала нам путь до богатой колхозной жизни. За родную нашу партию!
Звякнули стаканы и чарки. Все шумно поднялись. Кузьма Степанович обошел стариков, чокнулся с каждым и сел подле Бутенко.
Подружки Ганны, горделиво поглядывая по сторонам, обнимались. В разных концах гудевшего зала раздавались тосты. Пили друг за дружку, за передовиков, за тех, кого воспитал колхоз; отдельно с шумом выпили за стариков. Полевод Тягнибеда, высокий, с торчащими лопатками под серой рубашкой, предложил здравицу за секретаря райкома.
— Так как Игнат Семенович, — громко пояснил он, — есть наш желаемый руководитель, и хоть строгий, а нехай почаще гоняет нам кота, если что не так.
Бутенко встал, поднял руку. Оглядев собравшихся, произнес:
— В радостный час праздника, друзья, будем помнить: впереди у нас еще много работы и вокруг нас много врагов. Будем зорки. И если пробьет та грозная година, которой мы не хотим, покажем, что не зря работали. Покажем, что умеем защищать свою родину-мать, свое великое дело. За счастливую долю нашей батьковщины! За ее замечательных людей! — закончил он.
Петро усердно наполнял сливянкой стаканы сидящих по соседству с ним дивчат, сам пил мало. Потом, решив поговорить с Бутенко, направился к старикам.
Здесь успели изрядно подвыпить. Тягнибеда, сутулясь, держал за пиджак Андрея Горбаня. Обнажая коричневые, прокуренные зубы, он сердито твердил:
— Надо бросать эту поганую психологию. Чуешь, Андрюшка?
— Земля им лучшая дадена, так и дурак кашу сварит, — угрюмо возражал бригадир.
— Не бреши! Тебе, помнишь, говорили: возьми за Днепром. Не захотел. Далеко, то да се…
— Чего пустое болтать!
Горбань, видимо от горьких чувств, хлебнул больше положенного, на его рыжебровом, в крупных веснушках лице горели малиновые пятна.
— Земля сама не кормит, — назидательно сказал Тягнибеда. — Около нее ходить надо.
— Пустые речи уносят ветры.
Тягнибеда выплеснул в рот остатки водки из стакана и, морщась, закусил.
— Бросай свою психологию, — угрожающе повторил он, притягивая к себе бригадира. — Девки, они какую вспашку делали? А ну? Молчишь? Под яром на тридцать сантиметров пахали. Понял? Подкормку, поливку и так далее. По науке…
— Что ты равняешь? — рассвирепел Горбань. — У них все комсомольцы. Им науки легко проходить.
— Когда с любовью дело делаешь, так оно все легко, — безжалостно крушил его Тягнибеда.
Бутенко сидел рядом с Остапом Григорьевичем и, облокотившись на стол, слушал спор. Заметив Петра, подозвал его:
— А ну, академик, иди сюда. Штрафную сейчас нальем.
— За что, Игнат Семенович?
— Ты зачем батьков своих обижаешь? Что это за сын — погостить дома не желает? Вон отец жалуется.