— Не свои слова — чужие повторяет она, — сказал Петро. — Муж у нее на фронте, сама она сколько горя хлебнула во время оккупации. А кто еще не вышел?
— Малынцова — сноха. «Больная», говорит. Брешет… Горпина Грищенчиха…
— К вечеру дай мне списочек. Разберемся. А ты подними голову выше, Варя! Не такие трудности были. Как там Андрей Савельевич поживает?
— С утра подался на ферму.
— Он… обиды не затаил?
— Да он радуется. А там кто его знает? Обижаться ему нечего.
Высказав Петру то, что ее тяготило, Варвара взяла перевясло.
Солнце припекало все сильнее, зной струился над степью, затрудняя дыхание, обжигая лица и руки.
— Где же Игнат Семенович? — спросил Петро. — Что-то не видно его.
— Был. Пошел в село. А как там у дядька Федора?
— Убирают. Грозятся знамя переходящее забрать.
— Ну, нехай, — с напускным равнодушием ответила Варвара. — Это мы еще посмотрим.
Был полдень, когда Петро вернулся в село. Не заезжая в правление, он спрыгнул с велосипеда около двора Федосьи Лаврентьевой и, вытирая пот со лба, зашагал к хате.
По дороге сюда Петро с трудом подавлял острое враждебное чувство к Лаврентьихе, принуждая себя быть хладнокровным и спокойным. А вошел на подворье, увидел худенького мальчишку и девочку — и сердце его дрогнуло.
— Где мамка, орлы? — спросил Петро. Он присел перед ними на корточки и тут увидел хозяйку, идущую с огорода к хате.
— Доброго здоровья! — с преувеличенной приветливостью и не без смущения поздоровалась она.
— Здравия желаю, Федосья Михайловна!
Женщина молча подняла и отбросила с дороги хворостину, отставила с порога щербатый чугунок, открыла ставни в чистую половину хаты.
— Проходьте, что ж так под сараем сели?
Петро провел рукой по голове мальчугана, подмигнул девчонке и пошел к дому.
В светлице с незастекленными окнами он увидел голые стены и непокрытый стол, длинную лавку, кучу проросшего картофеля, сваленного в углу, почувствовал гниловатый запах запустения.
— Поизвиняйте, что у нас так, — сказала хозяйка, смахивая фартуком пыль с лавки. — Ничего не оставили, проклятые. Сидайте, пожалуйста.
Петро вспомнил: дом Ефима Лаврентьева, превосходного плотника и неутомимого работяги, был до войны одним из самых зажиточных, благоустроенных в селе.
— Что слышно про хозяина? — спросил Петро, сняв фуражку и пятерней расчесывая влажный от пота горячий чуб. — Никаких известий?
— Ничего нету. Как с первого дня ушел тогда, ни письма, ни похоронной.
— Зачем же похоронная? Воюет где-нибудь.
Федосья вытерла кончиками пальцев уголки сухих губ, вздохнула. Она была еще довольно молодой, но густая сеть мелких морщинок оплела смуглое, когда-то красивое лицо.
Петро раздумывал, как бы начать разговор.
— Варька, наверное, жалилась? — опередила его своим вопросом Федосья, бросив на председателя настороженный взгляд. — Я же знаю, чего это вы в гости зашли.
— Догадливая, — усмехнулся Петро. — Надо идти в степь, Федосья Михайловна.
— Заберите пацанов моих, тогда пойду. Куда я их дену? Чем я их кормить буду? — Федосья даже захлебнулась от волнения. — С базара я их не нагодую. Купленым, говорят, не наешься. Крыши вон совсем нет, — ветер по хате гуляет…
Петро вспылил:
— Вам не стыдно такие вещи говорить? А как же наши фронтовики врага будут бить, если мы им хлеба, мяса не дадим вовремя? Что ваш Ефим скажет, когда вернется и узнает: Федосья отказалась общему нашему делу помогать! А разве колхоз не кормит вас, не одевает? А? Вспомните, когда все работали дружно, что вы на трудодень имели? Вспомните-ка!
— Так у меня ж детей полная куча.
— За детей прятаться нечего. Дети и у других есть.
— Ну, возьмите их! Берите! Я пойду, — виновато пряча глаза, пробормотала Федосья. — Что я, работы боюсь? Иль у меня сердце за колхоз не болит?
— Не болит, Федосья Михайловна. Болело бы, давно пришли бы, посоветовались: «Что делать?» А детей можно пристроить. Ясли откроем.
Федосья краснела и бледнела и, наконец, созналась:
— Сбила меня эта сноха Малынцова. «Хлеб, говорит, бабоньки, весь в заготовку пойдет, ничего не останется, а огородину не заберут».
Петро нахмурил брови, сердито посоветовал: