Федор, такой же здоровенный и рукастый, как и Степан, сидел у порога. Багровея от натуги, он натягивал новые башмаки. Подле отца, съедая его глазенками, жались двое ребятишек…
— Тютюну не забудьте покласть, — хрипло покрикивал Федор, отирая потное лицо. — Степа, на кой тебе гармошка? Ты что, на весилля[10] собираешься?
— Дак что ж, что не на весилля, — басил Степан. — Пока доедем, сгодится.
— «Сгодится», — беззлобно передразнила его Ганна. — Вон помоги матери сулею налить.
— Давай, Ганька, еще одну паляныцю. Туточки место есть.
— Куда ты, Христя, яички кладешь? Побьются.
— Ничего. Они крутые.
Старуха мать, придерживая дрожащими руками четвертной кувшин с самогонкой, разливала ее в бутылки и осипшим голосом причитала:
— Сыны мои, соколы, доки ж я вас выпровожатыму? Колы ж я вас зустричатыму? Хто ж мене, старую, доглядатыме? До кого ж я прихылюся? Сыны ж мои, сердце мое…
Василинка, поджав ногу, стояла возле печи и тревожно поглядывала по сторонам.
Федор, наконец, управился с тесным башмаком, взял на руки девочку.
— Ну, давайте поспешать, уже не рано.
Христинья торопливо завязала мешок, бросилась к мужу.
— Хозяину, сердце мое, куда ж я тебя выряжаю? — Она прижимала его голову к своей груди. — На кого ж ты бросаешь несчастных деточек? Кто ж их жалеть будет, как ты жалел?
Федор гладил головки ребятишек, крепился, чтобы и самому не заплакать.
— Не горюйте, — успокаивал он. — Буду живой, приду. А ты, дочка, хозяйнуй тут с бабой и матерью, слушайся их.
— И чего это ревы все распустили? — ворчала Ганна. — Вернутся! Ничего им не поделается.
Она не очень верила в утешающую силу своих слов. У нее самой подступал к груди крик, перехватывал горло. Потому и выдернула она поспешно из-за рукава платочек, когда Степан подошел к ней прощаться.
— Ну, Ганя, — помрачнев, сказал Степан, — будь здорова! Гляди за старой матерью, себя береги. Еще увидимся.
— Счастливого тебе пути, Степан! — чуть слышно ответила Ганна и вдруг, припав к его плечу, закричала так, что даже бабка посмотрела на нее неодобрительно.
Забрав вещи, все пошли следом за братьями из хаты. Христинья с сынишкой на руках, Ганна с сумкой, бабка с бутылью. Сзади ковыляла Василинка. Она не удержалась от смеха, глядя, как Федор, страдальчески морщась, припадал на скованную узким башмаком ногу.
У рубанюковских ворот уже поджидали. На двери хаты висел замок: провожать Петра шли всей семьей.
Не доходя до сельсовета, Оксана придержала Петра за руку, вынула из кармана жакетки конверт.
— Что это? — спросил Петро.
— Спрячь. Прочитаешь, как придешь на фронт.
— Ну, скажи, что тут?
— Нетерпеливый какой! Узнаешь. Спрячь!
К сельсовету было не доступиться. Люди с отдаленных хуторов облепили крылечко с перильцами. Вытягивая головы, вслушивались они в охрипший голос секретаря сельсовета Громака. Он называл фамилии тех, кому еще надлежало пройти призывную комиссию.
По ту сторону дороги, густо усеянной клочьями сена, конским пометом, раскинулся школьный сад. Под ветвями каштанов и шелковиц, в тени кирпичной ограды — народу было еще больше. На траве громоздилась гора туго набитых мешков, раскрашенных сундучков, кошелок. Сизые клубы табачного дыма над головами, базарный гомон…
Остап Григорьевич, несший пожитки Петра, облюбовал местечко под старым каштаном, поставил чемоданчик.
— Клади здесь, Сашко́! Ты, курячий сын, никуда щоб не бегал.
— Много людей идет, — сказала Ганна. — А жнива — вот уж, через неделю-полторы.
В стороне Федор, сидя на корточках, наказывал что-то притихшей Христинье. Василинка и Настя, обняв с двух сторон Оксану, сидели напротив Петра. Он шутил, стараясь рассмешить заплаканную Василинку.
Среди снующих меж деревьев хлопцев Петро увидел Алексея и окликнул его. Тот подошел, мрачный и злой.
— Чего хмурый, Олекса? — спросил Петро.
— Радоваться нечего. Выдумали черт-те что.
— Да ты расскажи толком.
— Медицинская комиссия забраковала. Не берут на фронт. Я прошлый год пальцы себе перебил… Но я ж ими работаю.
Петро хотел ответить и запнулся. С майдана перед сельсоветом повалил в сад народ.
— И сюда прилетел. От гад…
Долговязый рыжеватый дядько, опасливо поглядывая вверх и расталкивая всех на пути, бодрой рысью трусил к ближайшим кустам.
— Чего вы? Наш летит.
— Держи карман. Он тебе сыпанет!