После этого он поднялся.
— А теперь, девочка, обедать!
Альфреда быстро собрала разбросанные бумаги и уложила в портфель.
Мейнестрель подошёл к Жаку. Он разглядывал его секунду-другую. Дружеским тоном, совершенно не похожим на тот, в котором только что вёл с ним разговор, он вполголоса спросил:
— Что у тебя сегодня не ладится?
Жак, немного смутясь, удивлённо улыбнулся:
— Да всё в порядке!
— Тебе не хочется ехать в Вену?
— Наоборот. Откуда вы взяли?…
— Только что мне показалось, будто ты озабочен.
— Да нет…
— Какой-то… бесприютный…
Жак ещё шире улыбнулся.
— Бесприютный, — повторил он. По его плечам пробежала лёгкая дрожь усталости, и улыбка погасла. — Бывают дни, когда неизвестно почему чувствуешь себя больше чем когда-либо… бесприютным… Вы, должно быть, тоже это знаете, Пилот?
Мейнестрель, не отвечая, сделал два шага, отделявшие его от двери, и обернулся, чтобы убедиться, что Альфреда уже готова. Он открыл дверь и пропустил Альфреду вперёд.
— Разумеется, — сказал он затем очень быстро, бегло улыбнувшись Жаку. — Это нам знакомо… Это нам знакомо.
«Локаль» опустел. Монье расставлял стулья и наводил некоторый порядок. (По субботам и воскресеньям собрания обычно затягивались до поздней ночи. Но в этот вечер большинство завсегдатаев условилось о встрече после обеда в зале Феррер, на докладе Жанота.)
Мейнестрель дал Альфреде немного опередить их. Он взял Жака под руку и спускался по лестнице, слегка волоча больную ногу.
— Мы одиноки, дружок… Надо смириться с этим раз навсегда. — Он говорил быстро и тихо; он сделал паузу, его взгляд скользнул вслед Альфреде, и он повторил ещё тише: — Всегда одиноки. — Это было сказано тоном самого объективного признания факта, без малейшего оттенка грусти или сожаления. Однако у Жака появилась уверенность, что Пилот в этот вечер думал о чём-то личном.
— Да, я знаю это, — вздохнул Жак, замедляя шаг и наконец совсем остановившись, словно он влачил за собой целый груз смутных мыслей, мешавший его движениям. — Это проклятие Вавилона! Люди одних лет, одного образа жизни, одних убеждений могут проводить целый день в разговорах, в самой свободной и искренней беседе, ни минуты не понимая друг друга и даже не соприкасаясь ни на секунду!… Мы рядом, один возле другого — и непроницаемы… Как камешки на берегу озера… И я спрашиваю себя: разве наши слова, которые дают нам иллюзию соединения, не разделяют нас больше, чем сближают?
Он поднял глаза, Мейнестрель тоже остановился внизу лестницы и молча слушал этот печальный голос, разносившийся под каменным сводом.
— Ах, если бы вы знали, как мне порою противны слова! — продолжал Жак с внезапным пылом. — Как мне надоели наши словопрения! Как мне надоела вся эта… идеология!
При последнем слове Мейнестрель порывисто махнул рукой.
— Ясно. Слова тоже должны быть каким-то действием… Но поскольку действовать невозможно, говорить — это уже значит делать кое-что… — Он бросил взгляд во двор, где Патерсон и Митгерг, вероятно, продолжая начатую наверху «дискуссию», жестикулируя, прогуливались взад и вперёд. Затем он устремил острый взгляд на Жака. — Терпение!… Идеологическая фаза… это всего лишь фаза… фаза подготовительная, необходимая! Непреложность учения укрепляется контроверзами. Без революционной теории нет революционного движения. Без революционной теории нет авангарда. Нет вождей… Наша «идеология» раздражает тебя… Да, она, несомненно, покажется нашим наследникам смехотворным расточением сил… Но наша ли это вина? — Он очень быстро прошептал: — Время для действия ещё не настало.
Жак своим внимательным видом, казалось, требовал: «Объяснитесь».
Мейнестрель продолжал:
— Капиталистическая экономика ещё крепка. Машина проявляет признаки изношенности, но — плохо ли, хорошо ли — ещё работает. Пролетариат страдает и волнуется, но, в общем, ещё не подыхает с голоду. В этом мире, хромающем и задыхающемся, живущем накопленным жиром, — что ты хочешь, чтобы делали все эти предтечи, ожидающие своего часа? Они говорят! Они опьяняются идеологией! Их активность не может найти другого поля приложения, кроме области идей. У нас ещё нет власти над ходом вещей…
— Ах! — сказал Жак. — Власть над ходом вещей!
— Терпение, малыш. Всему свой срок! Противоречия строя проявляются всё ярче и ярче. Соперничество между нациями всё растёт. Конкуренция и борьба за рынки всё обостряются. Вопрос жизни и смерти: вся их система рассчитана на беспрестанное расширение рынков! Как будто рынки могут расширяться до бесконечности!… И они полетят с обрыва и сломают себе шею. Мир идёт прямо к кризису, к неминуемой катастрофе. И это будет всеобщая катастрофа… Подожди только! Подожди, пока в мировой экономике всё хорошенько разладится… Пока машины ещё больше сократят число рабочих рук… Участятся крахи и банкротства, широко распространится безработица, капиталистическая экономика окажется в положении страхового общества, все клиенты которого потерпели бедствие в один и тот же день… И тогда…