– Ну, а мы-то как во всем этом?
– Мы, дорогой друг?.. Мы?.. Что делать? Отречься от России? И тем самым деморализовать общественное мнение нашей страны накануне, быть может, того дня, когда нам понадобятся все наши силы, когда необходим будет единый национальный порыв? Отречься от России? Чтобы оказаться в полнейшей изоляции? Чтобы поссориться с единственным нашим союзником? Чтобы общественное мнение Англии пришло в негодование, отвернулось от Франции и России и принудило свое правительство стать на сторону германских держав?
Его прервал осторожный стук в дверь. И из коридора донесся голос Леона:
– Господина Антуана опять просят к телефону.
– Скажите, что я… Нет! – закричал он. – Иду! – И, обратившись к Рюмелю, спросил: – Вы позволите?
– Ну, разумеется, дорогой мой. К тому же ужасно поздно, я бегу… До свиданья…
Антуан быстро прошел в свой маленький кабинет и взял трубку:
– В чем дело?
На противоположном конце провода Анна вздрогнула, пораженная сухостью его тона.
– Да, правда, – кротко произнесла она, – сегодня воскресенье!.. У вас, может быть, собрались друзья…
– В чем дело? – повторил он.
– Я только хотела… Но если я тебе помешала…
Антуан не ответил.
– Я…
Она угадывала его раздражение и не знала теперь, что сказать, какую ложь придумать. И совсем робко, не найдя ничего лучшего, прошептала:
– А как… вечером?
– Невозможно, – отрезал он. Но тотчас же продолжал более мягким тоном: – Сегодня вечером, дорогая, невозможно…
Ему вдруг стало жаль ее. Анна почувствовала это и ощутила какую-то мучительную сладость.
– Будь же умницей, – сказал он. (Она услышала его вздох.) – Прежде всего сегодня я занят… Да если бы и был свободен, идти куда-нибудь развлекаться в такой момент…
– Какой момент?
– Послушайте, Анна, вы что, газет не читаете? Вы же знаете, что происходит?
Ее так и передернуло. Газеты? Политика? Из-за такой чепухи он отдалял ее от себя? "Наверное, лжет", – подумала она.
– А ночью… в нашей комнатке?.. Нет?
– Нет… Я, наверно, приду поздно, усталый… Уверяю тебя, дорогая… Не настаивай… – И нехотя добавил: – Может быть, завтра. Позвоню завтра, если смогу… До свиданья, дорогая.
И, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
XLII. Воскресенье 26 июля. – Жак в первый раз приходит к Женни
Жак ушел, не дожидаясь возвращения брата. Он даже пожалел, что задержался у Антуана, когда на улице Обсерватории консьержка сказала ему, что мадемуазель Женни возвратилась уже больше часа тому назад.
Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал по лестнице и позвонил. С бьющимся сердцем старался он уловить мгновение, когда за дверью послышатся шаги Женни; но до него дошел ее голос:
– Кто там?
– Жак!
Он услыхал щелканье задвижки, лязг цепочки; наконец дверь открылась.
– Мамы нет дома, – сказала Женни, объясняя, почему она так тщательно заперлась. – Я только что проводила ее на поезд.
Она все еще стояла в дверях, словно в последний момент, перед тем как впустить его, испытывала какую-то неловкость. Но он смотрел ей прямо в лицо таким открытым и радостным взглядом, что смущение ее тотчас же рассеялось. Он был тут! Вчерашний сон продолжался!..
Порывисто и нежно протянул он ей обе руки. Таким же доверчивым и решительным движением отдала она ему свои руки; потом, не отнимая их, отступила на два шага и заставила его переступить через порог.
"Где мне его принять?" – думала она, когда дожидалась его прихода. В гостиной мебель стояла в чехлах. У себя в комнате? Это было ее убежище, место, принадлежавшее исключительно ей, и какое-то чувство, похожее на стыдливость, мешало ей впускать туда кого бы то ни было. Даже Даниэль заходил туда очень редко. Оставалась комната Даниэля и комната г-жи де Фонтанен, где обычно проводили время они обе. В конце концов Женни предпочла комнату брата.
– Пойдемте к Даниэлю, – сказала она. – Это единственная в квартире прохладная комната.
Легкого черного платья у нее еще не было, и дома она надевала старое летнее платье из белого полотна с открытым воротом, придававшее ей какой-то весенний и спортивный вид. Ни узкие бедра, ни длинные ноги не придавали ей особой гибкости, так как она инстинктивно следила за своими движениями и сознательно старалась иметь твердую походку. Но, несмотря на эту сдержанность, в стройных ногах и нежных руках ее чувствовалась юная упругость.
Жак шел за нею, весь во власти нахлынувших на него воспоминаний: он не мог не смотреть с волнением по сторонам. Он узнавал все: переднюю с голландским шкафом и дельфтскими блюдами над дверьми; серые стены коридора, на которых г-жа де Фонтанен когда-то развешивала первые наброски своего сына; застекленный красным чулан, в котором дети устроили фотолабораторию; и, наконец, комнату Даниэля с книжной полкой, старинными алебастровыми часами и двумя маленькими креслами, обитыми темно-красным бархатом, где столько раз, сидя против своего друга…
– Мама уехала, – объяснила Женни; чтобы скрыть свое смущение, она стала поднимать штору. – Уехала в Вену.
– Куда?
– В Вену, в Австрию… Садитесь, – сказала она, оборачиваясь к Жаку и совершенно не замечая его изумления.
(Накануне вечером, вопреки ожиданию, ей не пришлось отвечать на расспросы по поводу позднего возвращения домой. Г-жа де Фонтанен, поглощенная приготовлениями к завтрашнему отъезду – в присутствии Даниэля она не могла этим заниматься, – даже не посмотрела на часы, пока дочери не было дома. Не Женни пришлось давать объяснения, а ее матери, – та, немного стыдясь своей скрытности, поспешила объявить, что уезжает дней на десять: "устроить все дела", там, на месте.)
– В Вену? – повторил Жак, не садясь. – И вы ее отпустили?
Женни вкратце сообщила ему, как все произошло и как, при первых же возражениях, мать решительно прервала ее, утверждая, что только ее личное присутствие в Вене может положить конец всем их затруднениям.
Пока она говорила, Жак нежно смотрел на нее. Она сидела на стуле перед письменным столом Даниэля, подтянувшись, выпрямившись, с серьезным выражением лица. Линия рта, немного сжатые губы, – "слишком привыкшие к молчанию", подумал он, – все свидетельствовало о натуре вдумчивой, энергичной. Поза была несколько принужденная: взгляд наблюдал за собеседником, ничего не выдавая. Недоверчивость? Гордость? Застенчивость? Нет: Жак достаточно знал ее, чтобы понимать, насколько естественна эта жесткость, которая выражала лишь определенный оттенок характера, нарочитую сдержанность, некую моральную установку.
Он не решался высказать все, что думал о несвоевременности пребывания г-жи де Фонтанен в Австрии в данный момент. И потому из осторожности спросил:
– А ваш брат знает об этой поездке?
– Нет.
– Ах, вот как, – сказал он, уже не колеблясь. – Даниэль, я уверен, решительно воспротивился бы этому. Разве госпожа де Фонтанен не знает, что в Австрии идет мобилизация? Что ее границы охраняются войсками? Что уже завтра в Вене может быть объявлено осадное положение?
Тут уже для Женни пришла очередь изумиться. В течение целой недели она не имела возможности прочитать газету. В нескольких словах Жак изложил ей главнейшие события.
Он говорил осмотрительно, стараясь быть правдивым и в то же время не слишком взволновать ее. Вопросы, которые она ему задавала и в которых сквозила легкая недоверчивость, ясно показывали, что в жизни Женни вопросы политики не играли никакой роли. Возможность войны – одной из тех войн, о которых пишется в учебниках истории, – не пугала ее. Ей даже не пришло в голову, что в случае конфликта Даниэль сразу же окажется под угрозой. Она думала только о материальных затруднениях, которые могли возникнуть для ее матери.