- Я думаю, что все это так, - начал он, взвешивая слова. - По крайней мере, среди молодых кадров колониальной армии... И нет более волнующего зрелища, чем люди, стоически отдающие жизнь за свой идеал, каков бы он ни был. Но я думаю также, что эта мужественная молодежь - жертва чудовищной ошибки: она совершенно искренне считает, что посвятила себя служению благородному делу, а на самом деле она просто служит Капиталу... Вы говорите о колонизации Марокко... Так вот...
- Завоевание Марокко, - отрезал Штудлер, - это не что иное, как "деловое предприятие", "комбинация" широкого размаха!.. И те, кто идет туда умирать, просто обмануты! Им ни на мгновение не приходит в голову, что они жертвуют своей шкурой ради разбоя!
Руа бросил в сторону Штудлера взгляд, мечущий молнии. Он был бледен.
- В нашу гнилую эпоху, - воскликнул он, - армия остается священным прибежищем, прибежищем величия и...
- А вот и ваш брат, - сказал Штудлер, коснувшись руки Жака.
В комнату только что вошел доктор Филип, а за ним Антуан.
Жак не знал Филипа. Но он столько наслышался о нем от брата, что с любопытством оглядел старого врача с козлиной бородкой, который приближался своей подпрыгивающей походкой, в альпаковом пиджачке, слишком широком и висевшем на его худых плечах, словно тряпье на чучеле. Его маленькие блестящие глазки, скрытые, как у пуделя, под чащей густых бровей, рыскали направо и налево, ни на ком не задерживаясь.
Разговоры прекратились. Все по очереди подходили, чтобы поздороваться с учителем, равнодушно протягивавшим для пожатия свою мягкую руку.
Антуан представил ему брата. Жак почувствовал на себе пристальный испытующий взгляд, дерзкий, но, быть может, скрывающий за этой дерзостью величайшую застенчивость.
- А, ваш брат... Ладно... Ладно... - прогнусавил Филип, пожевывая нижнюю губу и с интересом глядя на Жака, словно он был отлично знаком с малейшими деталями его характера и жизни. И тотчас же, не спуская глаз с молодого человека, добавил: - Мне говорили, что вы часто бывали в Германии. Я тоже. Это интересно.
Разговаривая, он все время подвигался вперед и подталкивал Жака, так что вскоре они очутились одни у окна.
- Германия, - продолжал он, - всегда была для меня загадкой... Ведь правда? Страна крайностей... непредвиденного... Есть ли в Европе человеческий тип, более миролюбивый по-своему, чем немец? Нет... А с другой стороны, милитаризм у них в крови...
- Однако немецкие интернационалисты одни из самых активных в Европе, осмелился вставить Жак.
- Вы полагаете? Да... Все это очень интересно... Тем не менее, вопреки всему, что я до сих пор думал, кажется, судя по событиям последних дней... Говорят, на Кэ-д'Орсе вообразили, будто можно рассчитывать на примирительную инициативу Германии. Просто удивительно... Вы говорите: немецкие интернационалисты...
- Ну да... В Германии, если не считать военных кругов, вы сразу замечаете почти всеобщую нелюбовь к армии и национализму... Ассоциация защиты международного мира - исключительно деятельная организация; членами ее состоят виднейшие представители германской буржуазии, и она куда более влиятельна, чем наши французские пацифистские лиги... Нельзя забывать, что именно в Германии такой ярый социалист, как Либкнехт, после того как его бросили в тюрьму за брошюру об антимилитаризме, мог быть избран в прусский ландтаг, а затем и в рейхстаг. Вы думаете, у нас какой-нибудь известный антимилитарист мог бы попасть в палату и заставить себя слушать?
Филип посапывал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил Жак.
- Ладно... Хорошо... Все это очень интересно... - И без всякого перехода: - Я долгое время считал, что интернационализм капиталов, кредита, крупных предприятий, - поскольку он принуждает все страны участвовать в малейших локальных конфликтах, - станет новым и решающим фактором всеобщего мира... - Он улыбнулся и погладил бороду. - Это все умозрительные выкладки, - заключил он загадочно.
- Жорес тоже так думал; он и теперь так думает.
Филип сделал гримасу.
- Жорес... Жорес рассчитывает и на то, что влияние масс может предотвратить войну... Умозрительные выкладки... Легко можно представить себе воинственное, боевое народное движение... Но народное движение, построенное на рассудительности, воле, чувстве меры, необходимых для поддержания мира... - Затем, помолчав, он добавил: - Может быть, те, кто, как я, испытывает отвращение к войне, повинуются, в сущности, своим личным побуждениям, так сказать, органически им свойственным... их внутренней конституции противна идея войны... Может быть, с научной точки зрения было бы правильно рассматривать инстинкт разрушения как естественный. Это, по-видимому, находит подтверждение у биологов... Видите ли, - продолжал он, еще раз переменив тему, - комичнее всего то, что среди настоящих и подлинно важных европейских проблем, которые надо внимательно изучать, для того чтобы их разрешить, я не вижу ни одной, буквально ни одной... которую можно было бы разрубить одним ударом, как гордиев узел, покончить с ней путем войны... Что же получается?
Он улыбнулся. Его слова, казалось, никогда не были связаны с тем, что он только что сам сказал или услышал. Его глаза под густыми бровями сверкали лукаво, у него все время был такой вид, точно он сам себе рассказывает какую-то забавную историю и с него вполне достаточно, если он один наслаждается ее солью.
- Мой отец был офицер, - продолжал он. - Он проделал все кампании Второй империи. Меня вечно пичкали военной историей. И вот могу сказать, что стоит только разобраться в происхождении конфликта, его истинных причинах всегда поражаешься, насколько он лишен элемента необходимости. Это очень интересно. Если взглянуть из некоторого отдаления, то в новое время не найдешь, кажется, ни одной войны, которой нельзя было бы очень легко избегнуть - стоило лишь двум-трем государственным деятелям проявить простой здравый смысл или волю к миру. И это еще не все, Чаще всего оказывается, что обе воюющие стороны поддались ничем не оправданному чувству недоверия и страха, потому что не знали истинных намерений противника... В девяти случаях из десяти народы бросаются друг на друга только из страха. - Он словно закашлялся коротким и тотчас оборвавшимся смехом. - Совсем как пугливые прохожие, которые, встречаясь ночью, не решаются поравняться друг с другом и в конце концов бросаются друг на друга... потому, что каждый считает, что другой намеревается на него напасть... потому, что каждый предпочитает бросок, даже таящий в себе опасность, колебаниям и неуверенности... Это уж совсем смешно... Взгляните-ка сейчас на Европу: она во власти каких-то призраков. Все державы боятся. Австрия боится славян и боится потерять свой престиж. Россия боится германцев и боится, чтобы ее пассивность не сочли признаком слабости. Германия боится нашествия казаков и боится оказаться в окружении. Франция боится германских вооружений, а Германия вооружается превентивно, и тоже из страха... И все отказываются проявить малейшую уступчивость в интересах мира, потому что им страшно, как бы не подумали, что они боятся.
- А к тому же, - сказал Жак, - империалистические правительства отлично видят, что страх работает на них, и старательно поддерживают его! Политику Пуанкаре, французскую внутреннюю политику последних месяцев, можно определить так: методическое использование страха всей нации...
Филип, не слушая его, продолжал:
- А самое отвратительное... (Он засмеялся коротким смехом.)... нет, самое комичное - это то, что все государственные деятели изо всех сил стараются скрыть этот свой страх, выставляя напоказ всевозможные благородные чувства, смелость...
Он прервал свою речь, заметив, что к ним приближается Антуан в сопровождении какого-то человека лет сорока, которого Леон только что ввел в гостиную.
Оказалось, что это Рюмель.
У него был такой представительный вид, как будто его нарочно создали для официальных церемоний. Массивная голова была откинута назад, словно под тяжестью пышной гривы, светлой и уже слегка седеющей. Густые короткие усы с сильно приподнятыми кончиками придавали некоторую рельефность его плоскому жирному лицу. Глаза были довольно маленькие, заплывшие, но подвижные зрачки какой-то фаянсовой голубизны озаряли двумя живыми искрами эту по-римски торжественную маску. Все вместе придавало ему довольно характерный облик, и можно было представить себе, как использует его в свое время какой-нибудь фабрикант бюстов для субпрефектур.