Морис (мягче). Так что?..
Элиза. Нам повстречался кто-то, какой-то знакомый, вы остановились. Он очень вежливо поздоровался со мной, но ты меня даже не представил; и, не помню, в связи с чем, говоря о Тене, ты сказал: «мой сын»… словно это не наш сын! Словно я не горжусь, как и ты, его боевой наградой и вообще всем! Словно я — пустое место. Со мной обходятся, как с идиоткой!
Морис (потеплевшим тоном). Но, видишь ли, если бы ты проявляла чуть больше интереса…
Элиза (с горячностью). Чушь! Когда я высказываюсь по тому или иному поводу, мне затыкают рот. Да как! В прошлый раз, когда были приглашены на завтрак эти художники…
Морис. Да, знаю. Но это было за два дня до возвращения Этьена, я нервничал, мне кажется, это понятно.
Элиза. Если ты думаешь, что с тех пор, как он дома, ты стал менее нервным — могу тебя заверить, что ты очень ошибаешься.
Морис. Во всяком случае, в его присутствии…
Элиза. Так, значит, в его присутствии ты берешь себя в руки? Как мне приятно это слышать! Впрочем, в этом можно было не сомневаться. А он — он же всегда был таким мягким! — он великолепно видит твою нервозность. В ответ на каждое мое слово — целый электрический разряд… Почему, в конце концов? О, ты никогда не был слишком любезен, и все же это было не так, как в последнее время.
Морис. Не могу тебе объяснить. Я сейчас чувствую что-то такое…
Элиза. Да что мне за дело, что ты чувствуешь? Разве тебя интересует, что чувствую я? Тебе это абсолютно безразлично. В день его возвращения — не станешь же ты спорить — ты собирался ехать на вокзал один. Ты всячески старался, чтобы я не поехала. Говорил о сквозняках, о том, что поезда опаздывают, о моем больном горле…. Тут ты вспомнил о моем горле!
Морис. Давай, давай, продолжай.
Элиза. А в такси по пути на вокзал ты рта не раскрыл!
Морис. Видишь ли, я из тех, кто в минуты очень сильного волнения ощущает необходимость побыть в одиночестве. (Помолчав.) Но, наверное, ты права. До его ухода на фронт я не был таким. Возможно, тревоги этих лет надломили меня душевно. Ты ведь знаешь, был период, когда мне казалось, что я не выдержу.
Элиза. А я?
Морис. Элиза, это вопрос темперамента.
Элиза. Ты ведь знаешь, у меня со здоровьем дело обстоит куда хуже, чем у тебя.
Морис. Может быть, это еще и оттого, что мы оказались с тобой с глазу на глаз, в полном одиночестве… Уехали все наши друзья, кроме Лорансо…
Элиза. Ну, будем теперь говорить об этом болване! Доктор Блондэн нашел, что с горлом у меня плохо. Придется опять делать прижигания.
Морис (безразличным тоном). Как это неприятно.
Элиза. Он настаивает, чтобы я непременно съездила летом на курорт.
Морис. Очень печально… Возможное действительно в чем-то сдал. Но и вы изменились.
Элиза. Кто — вы?
Морис. Этьен и ты. Он стал гораздо острее замечать какие-то вещи. Впрочем, так было уже во время его последних отпусков… Перед войной это был еще ребенок. С другой стороны, ты… совершенно очевидно, что ты… стала больше выказывать свой характер. Не думаю, чтоб он у тебя в действительности изменился — изменилось то, как ты держишься, манера разговаривать, в тебе появилась уверенность, какой я прежде не замечал. Может быть, это оттого, что со времени войны практические вопросы стали больше значить в нашей жизни и что тем самым твоя… твоя роль возросла?.. Все же…
Элиза (горячо). Что за дурной человек, господи боже мой! Сколько в нем злости!
Возвращается Агата.
Элиза. Что, этот дурень проводил тебя до самого книжного магазина?
Агата. Ты говоришь о господине Лорансо?
Элиза. Разумеется!
Агата. Я не знаю, почему он кажется тебе глупцом.
Морис. Она тоже не знает, но это несущественно.
Агата. Он производит впечатление весьма порядочного человека.