— Ты любил Аню? Ой! Мелани?
Рэйнольд выпрямляется и смотрит на меня с широко открытыми от удивления глазами. Черт! Какой же он молчун. Я начинаю, заикаясь, оправдываться, тараторя и смотря в потолок:
— Нет, я знаю, что ты ее любишь, я понимаю, что все твои действия, в том числе то, что ты сделал для нее во время смерти, это неоценимо. Да и она тоже была повернута на тебе. Вспомнить хотя бы, когда ты не стал разговаривать с ней по телефону, когда она тебя поздравляла с Днем Рождения. Черт! Я никогда ее такой убитой не видела! Даже когда у нее были размолвки с Савовым. Она реально любила, то есть любит тебя. Просто я хочу услышать от тебя это, а не приходить к выводу. Ты меня понимаешь? Лучше услышать, чем сто раз увидеть. Ой! Вообще-то наоборот. Ну да ладно.
— Я не люблю твою сестру.
Простите? Мне послышалось? Я ошеломленно приподнимаюсь на локте и встречаюсь с темно-серым серьёзным взглядом.
— Не любишь?
— Да. Мне не нравится этот глагол. Мне мало это слова.
— Мало?
Рэйнольд отворачивается в задумчивости, после чего выпаливает с такой горечью и живостью, что совершенно не вяжется с его собранным обликом. В всплеске чувств он даже ломает карандаш.
— Я не могу без нее! Лучше бы Сенат сжег меня вместе с ней, как укрывателя, чем глотать таблетки, чтобы не думать о ней каждый миг!
Он замолкает, кинув обломки карандаша, которые покатились по столу и бесшумно упали в мягкий ворс ковра. Оденкирк тяжело вздыхает, после чего складывает молитвенно руки и подносит к губам, словно на исповеди. Внезапно мне кажется, что мужчина будто постарел на глазах, и такая горечь в голосе:
— Люблю ли я Мелани? Любить можно комедии, собаку или шоколад… Думал, что у нас есть будущее… Видит Бог, я боролся.
Последнее было сказано вообще безжизненно. Меня даже это взбесило.
— Эй! Оденкирк! — Я кидаю в него подушкой, но промахиваюсь. — Заткнись и слушай. Завтра мы тебе добываем оружие и едем искать этого Дэррила. И клянусь тебе, хоть Богом, хоть Дьяволом, но я Аньку из-под земли достану. Она сказала, что оживет, значит так и будет. Понял? А дальше стройте планы на жизнь хоть вместе, хоть порознь.
Я откидываюсь на кровать под его злым, но ожившим взором.
— Ты, вообще, нормальный парень. Хоть и не люблю тебя. Девчонки сохнут по таким: чтобы заботливый был, ответственный, на лицо ты очень даже… смазливый.
В меня резко врезается подушка, кинутая в ответ Оденкирком.
— А ты противная. Ты знаешь об этом?
Я, гоготнув, опять не глядя, кидаю в ответ — слышу звук задетых занавесок: ага, перелет.
— Ладно. Ты мне нравишься, Оденкирк. Даже немножко жалею, что свернула тебе тогда шею. Совсем немножко. Чуть-чуть. Вот настолько! — Я показываю маленькое расстояние между указательным и большим пальцами, вытянув вверх руку. — Но у тебя есть шанс исправиться!
— Это как же я должен выслужиться перед ее Высочеством?
Я резко поднимаюсь и выпрашиваю:
— Принеси мне шоколада! Или что-нибудь с этим вкусом. Ужас как хочется!
— Может, ужин закажем в номер?
— О! Хороший Инквизитор! Я уже больше начинаю жалеть, что тебя убила! Пока ты там заказываешь, я быстренько приму душ.
Я срываюсь с кровати и направляюсь в ванную. Там я могу в достаточной мере расслабиться и почувствовать себя живой. А главное, чистой после этой беготни и переживаний, пыли дорог и грязи общественных мест. Одна беда — рана, которую я умудрилась намочить. Пришлось тут же одной рукой, помогая зубами, себя перевязывать бинтом, который мы купили на заправке между сменами машин. Морщась и ёжась от боли, я все-таки умудряюсь забинтовать себе запястье. Затем было проще. Скрутив мокрые волосы в подобие пучка и накинув халат, поняла, что одежды другой у меня нет. Эх… Пришлось вручную застирывать свои вещи и Оденкирковский шарф от крови.
Бесполезно. Вещи были испорчены. К тому же на блузке не было пары пуговиц.
Я выхожу из ванны и с гордым видом, развешиваю вещи на спинке кресла под удивленным взглядом Оденкирка.
— Что? Ну не в грязном же ходить!
— Я планировал завтра сменить нам одежду.
Я встаю в позу и насмешливо смотрю на него.
— О! Инквизиция любит шопинг?
Он передразнивает меня со своей излюбленной противной ухмылочкой:
— Нет. Инквизиция не любит шопинг. Инквизиция прячется от преследователей между прочим.
— Согласна. Ужасно встречать преследователей во вчерашней одежде.
Он устает спорить со мной, тяжело вздохнув, и уже нормальным голосом объясняет:
— Одно из правил сброса хвоста: переодеться. Старые вещи отличные энергетические носители. Новая одежда чиста в этом плане. Если взять возможность, что Деннард тебя ищет по предмету, то усложни ей задачу — обнови вещи. Это даст тебе немного времени, а ей больше потребуется на поиск.
— Ясно… — Я озадаченно сажусь в кресло напротив и включаю телевизор. Обалдеть, сколько всего он знает! Теперь понятно, почему так быстро отлавливают Химер. Я даже не подумала о вещах.
— Я заказал пармантье, салаты и шоколадный пирог.
— Спасибо…
Мы смотрим какую-то программу про художников. Приятный визуальный ряд: картины с дамами в длинных старинных платьях и с зонтиками. Очень органично вписывается в антураж номера. Вскоре нам принесли еду, пожелав спокойной ночи. Мы начинаем молча поглощать ужин. Я практически в один присест съедаю весь шоколадный торт, чувствуя себя удовлетворенной и изнеженной, как кошка на солнце. То ли это леность от сытости, то ли я дошла до своего предела, но я решаюсь, поборов себя и сжав кулаки от страха, задать свой вопрос, который мучает меня. Только надо делать это аккуратно, чтобы больно не было.
— Оденкирк?
— Нет.
— Что «нет»?
— Я не побегу за вторым пирогом. Ресторан уже закрыт.
— Я не про пироги…
Он наконец-то поворачивается ко мне и замечает мою решимость.
— Что?
— Ты знаешь, от кого я жду ребенка? — Тупой вопрос! Обычно это задают нерадивым папашам по залету. Но по-другому я не знаю, как вывести разговор в нужное русло.
— Знаю… От Кевина.
— Да… А ты не знаешь, что с ним?
И вот я вижу замешательство. Знает! Знает, но не может сказать!
— Рэй! Где он, чёрт возьми? Он у вас? В Саббате?
— Да…
Я киваю в ответ. Всё понятно. Бросил. Не нужна.
Невольно начинаю плакать, не пытаясь даже сдерживать себя.
— Эй! Успокойся. — Рэйнольд берет меня за руки и внезапно становится нежным и милым. — С ним всё в порядке.
— Конечно, в порядке! Это не его же беременным бросили! — Я вырываю руки и пытаюсь встать. Но меня с грозным «Стоп!» ловят за талию и сажают обратно.
— Он тебя не бросал! С ним всё сложно.
— В смысле «всё сложно»?
— Ты знаешь, почему Мелани сдала себя Сенату?
— Да… Чтобы рассказать про Моргана и его планы.
Но в его глазах я читаю горечь и боль. А затем он рассказывает мне то, от чего у меня волосы встают дыбом: Анька спасла Кевина! Моя милая, хорошая сестренка пошла на костер ради нас: ради меня, Кевина и ребенка! Да еще над Ганном Морган поиздевался! Как такое возможно: луна и солнце? Иметь такой дар, с которым не справляется, и от этого постоянно болеет! Я начинаю рыдать в голос от облегчения и шока, будто во мне сломался механизм, постоянно державший меня в напряжении и тревоге. Захлебываясь в собственной беспомощной истерике, я оказываюсь в объятиях Оденкирка, который пытается меня успокоить какими-то стандартными фразами о том, что всё будет хорошо.