- Где вы? Какая мгла? - закричал Лазарь, глядя в окно, где с ясного черного неба иронически смотрели звезды.
- Мгла обыкновенная. Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой. Гибну.
- Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?
- В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з" уносило куда-то прочь от земли.
- Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу... - это были последние слова, услышанные Лазарем.
- Барсуков! Барсуков! - кричал он в опустевшую трубку.
Ни звука.
Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория Ивановича Барсукова.
2
После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась. Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.
- Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе купил.
- Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая Наталья Ивановна.
- Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота, так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.
- Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и одевается.
- Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья Сидоровна, корвалольчику еще накапать?
- Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.
У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя! Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?
А он опять:
- Окончание жизни это финал. Смерть тебя не спросит, когда ей придти. Вон, Барсуков: был и нету.
Она ему:
- Так Барсуков же пьяница! Неизвестно, куда девался, может в тюрьме сидит, может, в психбольнице на принудительном лечении.
- Это брось! Гришку искала милиция, они дело знают. Нигде не нашла. и комнату опечатали, а ты - "неизвестно"! Если не известно, закон опечатать не даст. Нет Барсукова. И меня не будет, - твердит Тютин, а сегодня и вообще заявил, что настоятельно желает, чтобы на его похоронах обошлись без рыданий и кислых слов, потому что в таком возрасте - смерть дело житейское, вполне естественное и даже нужное, вроде свадьбы, например, или приводов в армию на действительную службу.
- У гроба моего завещаю петь песни, - велел он жене.
- Какие? - шепотом спросила Марья Сидоровна и присела на диван.
Петр Васильевич долго думал, глядел в окно, потом сказал:
- Солдатские. Поняла, мать? Я - ветеран. Солдатские песни. запомни.
- Господи помилуй! - заплакала Марья Сидоровна, - Дай ты мне, Христа ради, первой помереть!
Тютин плюнул, покачал головой и отправился в киоск покупать "Неделю", а Марье Сидоровне пришлось звать Дусю, не могла уж сама накапать лекарство - руки тряслись.
Так что вполне понятно - не до Танечки Петуховой было в тот день Марье Сидоровне Тютиной.
К сожалению, и Петухову было теперь не до жены. Уже две недели прошло после возвращения его из Болгарии на родную землю, а он, как был в первый день не в себе, так и остался.
Точно яркие цветные слайды вспыхивали в его мозгу разные картины: ночной бар, тихая музыка, притушенный свет, сигареты "Честерфилд", коктейль "Мартини", элегантный бармен - друг, не лакей и не хам - нагнулся к Петухову, щелкает американской зажигалкой: курите. Холл отеля "Амбассадор" на международном курорте "Златы Пясцы", где Александр Николаевич прожил три последних дня своей первой заграничной поездки - так было предусмотрено программой: после заседаний, встреч и приемов - отдых у моря. Здание Казино, вдоль которого всю ночь стоит вереница машин. И каких! Мерседесы, шевроле, фольксвагены, тойоты, форды... Огни, огни, огни... Толпа западных людей в зале казино около игральных автоматов - это рулетка такая, называется "Однорукий бандит". Петухов сам был свидетелем, как какой-то джентльмен с бешеными глазами и голубыми ввалившимися щеками бросил в щель "бандита" серебристый жетон, дернул ручку - и целая груда этих жетонов со звоном высыпалась в лоток. А мистер Петухов, профсоюзная шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать, страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак, веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев, сидящих напротив. Немцы, кстати, и сидят иначе, и сигарету держат как-то красиво, и лица у всех культурные. Ведь вот - выпили, а никто не красный, не потный, не орет и руками не машет.
И, главное, не встанешь, не закричишь: "Товарищи!" то есть, конечно: "Господа! Я не такой, как эти! Я все понимаю, мне смешно и противно смотреть на них, так же, как и вам! Это, ей Богу, не я покупаю в аптеке медицинский спирт и напиваюсь, как свинья у себя в номере, а потом начинаю горланить на весь отель! Не я с утра до вечера дуюсь в холле в подкидного дурака! Не я под джазовую музыку пляшу в ресторане "цыганочку" или топчусь в медленном танго, как допотопный сервант. Не я это! Не я!"
Тонко улыбаются нарядные западные люди, кажется, если бы можно, выкинули бы сейчас фотоаппараты и кинокамеры, запечатлели бы на память дикарей. Но - нельзя, неприлично.
А наши понятия-то такого не имеют - "неприлично", им все прилично, вопят на весь зал, пялятся по сторонам и еще шуточки отпускают - у нас, мол, танцуют лучше и одеваются наряднее. Кретины! Неандертальцы! Толпа!
Так они сводили его с ума там, в Болгарии. А теперь - вот она Родина. Родина - мать. Перемать. Россия, сплошь состоящая из них, из этих...