Он даже покраснел, лицо у него стало и смущенное и вместе лукавое.
— Что ж, Роули, поэты на моей стороне.
— А вот миссис Макрэнкин, сэр…
— Сама Маргарита Наваррская, мистер Роули…
Но он до того забылся, что даже перебил меня:
— Миссис Макрэнкин, сэр, сколько лет привыкала к своему мужу. Она сама мне говорила.
— Я припоминаю, что и мы не один день привыкали к миссис Макрэнкин. Правда, ее стряпня…
— Вот и я говорю, мистер Энн: это не то, чтобы пустяк — и какие… и хотите верьте, хотите нет, сэр… а может, вы и сами приметили… у ней ведь и ножки хороши.
Он покраснел как рак и дрожащими пальцами принялся свинчивать свой флажолет. Я глядел на него, и глазам не верил, и с трудом подавлял улыбку. Без сомнения, я и прежде знал, что Роули во всем пытается мне подражать, да и по традиции позволительно, более того, даже полагается, чтобы верный слуга влюблялся, хотя бы из сочувствия, когда влюблен его господин. И если кавалер шестнадцати лет от роду, еще новичок в науке страсти нежной, избирает себе в дамы сердца особу, которой стукнуло пятьдесят, — что может быть естественней? А все же — подумать только! — Бетия Макрэнкин!
Я с трудом сохранил серьезность.
— Друг мой Роули, — сказал я, — если музыка питает твою любовь, так играй же!
И Роули поначалу робко, а затем, разошедшись, с чувствительностью невообразимой заиграл «Ту, что осталась дома».
Потом оборвал мелодию, глубоко вздохнул и начал сызнова, я же отбивал такт ногою и тихонько подпевал:
А нынче приказ: шлют в Брайтон нас,
Путь дальний, незнакомый…
Гак пусть же господь меня вновь приведет
К той, что осталась дома.
Эта вдохновляющая мелодия сопровождала нас всю дорогу. Она нам никогда не приедалась. Стоило нашему разговору иссякнуть, как с моего безмолвного согласия Роули доставал флажолет и принимался ее наигрывать. Под эту песенку веселым галопом скакали лошади, в такт ей позвякивала упряжь и подпрыгивали в седле форейторы… А ликующее presto [74], которым она завершалась, как только мы подъезжали к постоялому двору, предвкушая, что сейчас нам сменят лошадей, и описать невозможно: до того оно было веселым и стремительным.
Итак, лошади мчали меня домой, в открытые окна кареты врывалась бодрящая вешняя свежесть, и душа моя тоже, словно окно, распахнулась навстречу молодости, здоровью и долгожданному счастью. Как всякий истинный влюбленный, я был полон нетерпения и все же не утратил способности радостно дивиться превратностям судьбы, ведь я ехал как какой-нибудь лорд, с карманами, полными денег, по той самой дороге, по которой ci-devant [75] Шандивер в страхе удирал, петляя и заметая следы, в крытой повозке Берчела Фенна!
И все же нетерпение так обуревало меня, что, когда мы галопом проскакали по Келтбн-Хиллу и новой лондонской дорогою, где пахнущий апрелем ветер, веселый и свежий, дул нам прямо в лицо, спустились в Эдинбург, я отправил Роули с чемоданами к нам на квартиру, а сам забежал умыться и позавтракать к Дамреку и оттуда, уже один, поспешил в «Лебяжье гнездо».
Дни ли, годы — пусть! Все равно вернусь,
Любовью своей влекомый,
И уж больше вовек не расстанусь, нет,
С той, что осталась дома!
Как только из-за холма выглянул конек хорошо знакомой кровли, я отпустил кучера и пошел далее пешком, весело насвистывая все ту же песенку, но, дойдя до садовой ограды, умолк и принялся искать то место, где когда-то через нее перелез. Я нашел его по густым ветвям бука, нависшим над дорогой, и, как тогда, бесшумно взобрался на ограду под их прикрытием, вернее, они прикрыли бы меня, ежели бы я вздумал там ждать.
Но я не собирался ждать, зачем? Ведь в нескольких шагах от меня стояла она! Она, моя Флора, моя богиня, с непокрытой головою, окутанная утренним узорчатым покрывалом солнечных бликов и зеленых теней, в сандалиях, влажных от росы и, как тому и быть должно, с охапкою цветов — пунцовых, желтых, полосатых тюльпанов. А перед нею, спиной ко мне, все в той же куртке с памятной заплатой на спине, опершись обеими руками на лопату, стоял Руби, садовник, и выговаривал своей молодой госпоже.
— Но мне нравится срезать тюльпаны на длинном стебле, вместе с листьями, Руби!
— Дело ваше, мисс, а мое дело вам сказать: луковицы-то вы начисто загубите.
Ждать долее я уже не мог. Едва садовник нагнулся и вновь принялся копать землю, я схватил обеими руками ветку бука и тряхнул ее. Флора услыхала шелест листьев, подняла голову и, увидав меня, тихонько вскрикнула.
— Что это вы, мисс?
Руби мигом выпрямился, но она уже оборотилась и глядела вдаль, на огород.
— Там какой-то малыш забрался в арти… то есть в клубнику.
Садовник швырнул лопату и заспешил к огороду.
Флора оборотилась ко мне, тюльпаны упали к ее ногам, и о, как радостно она вскрикнула, какой восхитительный румянец залил ее щеки! Ее руки протянулись ко мне! Все повторилось снова, все было точно так же, как в первый раз, с тою лишь разницей, что теперь и мои руки протянулись ей навстречу.
Все странствия кончаются
Свиданием влюбленных.
Садовник успел пробежать уже ярдов двенадцать и вдруг остановился: то ли услышал, как я слезал со стены, то ли смутно припомнил, что однажды его уже подобным образом провели. Как бы то ни было, он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть Флору в моих объятиях.
— Боже милостивый! — воскликнул он и с минуту стоял, точно окаменев; потом вперевалку заторопился к дому, к черному ходу.
— Надобно сей же час сказать тетушке! Она… куда же ты, Энн? — воскликнула Флора, хватая меня за рукав.
— В курятник, конечно, — отвечал я.
Через минуту, взявшись за руки и заливаясь счастливым смехом, мы уже бежали по дорожкам к дому. И, помнится, на бегу я подумал: «Не странно ли, что сейчас я впервые войду в этот дом через парадный ход!»
Мы застали миссис Гилкрист в столовой. На диване, набитом конским волосом, лежала груда полотна, на коврике перед камином, гордо выпятив грудь, стоял Рональд, а достойная тетушка расхаживала вкруг него с меркою в одной руке и ножницами в другой. Она оглядела меня поверх лорнета в золотой оправе, переложила ножницы в левую руку, а правую протянула мне.
— Гм, — произнесла она. — Доброе утро, мусью. Так зачем же вы к нам пожаловали на этот раз?
— Сударыня, — отвечал я с поклоном, — надеюсь, это совершенно ясно!
— Поздравляю вас от всего сердца, Сент-Ив, — сказал Рональд, подходя ко мне. — И вы тоже можете меня поздравить. Я получил офицерский чин.
— Ну, тогда я поздравлю Францию с тем, что войне конец, — пошутил я.
— Нет, право, мой дорогой, сердечно за вас рад. Какой же полк?
— Четвертый.
— Полк майора Шевеникса!
— Шевеникс — человек порядочный. Он вел себя отлично, просто превосходно.
— Да, превосходно, — кивнув, подтвердила Флора.
— Это он умеет. Но если вы ждете, что от этого я стану лучше к нему относиться, то…
— Майор Шевеникс всегда напоминает мне ножницы, — по обыкновению бесстрастно вставила миссис Гилкрист.
Она лязгнула ножницами, которые держала в руке, и, должен признаться, как нельзя наглядней изобразила тем самым суровость и непреклонность. "Но, боже мой, сударыня, неужто вы не могли подыскать другой предмет для сравнения! ", — мысленно воскликнул я.
Вечером того счастливейшего дня я отправился назад в Эдинбург. Шел я некоей воздушной тропою, усеянной розами и не обозначенной ни на одной карте. Каким-то образом тропа эта все же привела меня к дверям моего временного жилища, и тут ноги мои коснулись земли, ибо дверь мне отворила Бетия Макрэнкин.
— А где же Роули? — спросил я через минуту, оглядывая гостиную.
— Он-то? — Миссис Макрэнкин язвительно усмехнулась. — Он когда приехал, уж так закатывал глаза. Я сразу поняла: простыл, того гляди, задохнется. Ну, и пришлось влить в него полную ложку мятных капель и уложить в постель.
Здесь я опускаю занавес и оканчиваю повесть о приключениях Сент-Ива. В начале июня мы с Флорой обвенчались и немногим более полугода нас-