– Божие селение во храм святый приводится Богородица Мариам, плотию трилетствующая, и Той свещесветят девы предтекуще… Божия Агница неблазненная, и голубица нескверная, Боговместимая скиния, славы освящение, в скинии святей обитати избра…
Ну давай, Доченька, давай. Я держу Тебя. Бархатное платьице Свое не испачкай!.. башмачком пыльным не наступи на подол… Давай… раз-два-взяли… еще раз взяли!.. Топ, топ… все вверх и вверх…
– Непорочная Агница и нескверный чертог, в дом Божий Богородица Мариам с веселием вводится преславно, Юже ангели Божии дориносят верно, и вси вернии блажат присно, и благодарственно поют Ей непрестанно велиим гласом: наша слава и спасение Ты еси, Всенепорочная!..
Все глаза в толпе глядят на нас. Как мы с Доченькой моей идем, идем по крутой лестнице вверх. Все вверх и вверх.
– Храм и Палата, и Небо одушевленное явльшися, Богоневесто Царева, в храм законный приводима днесь, Тому соблюдаема, Пречистая.
Дитя мое! Пресветлое Дитя мое! Я ввожу Тебя во храм. Видишь, я стал священником; и я ввожу Тебя во храм Святой, потому что сегодня праздник, и, видишь, везде флаги, расшитые золотом, выкинуты, и золотые хоругви всюду навешаны, и в воздухе летят цветным снегом серпантин и конфетти, и конфеты летят из горсти, и лампады и свечи все зажжены! И на шеях, на запястьях и пальцах у людей, у рабов и господ, ярко горят самоцветы заморские, из земли Офир, из Тира и Сидона, из Дамаска и Яффы! Не ругай меня, Доченька, что я раньше Тебя в храм не привел. Я ведь не был тогда еще священником. А теперь, видишь, родная, я – священник, и храм – мой дом, и давай поднимемся по крутой лестнице, давай в Дом наш войдем…
– Иоакиме и Анно веселитеся ныне, во храм приводяще Господень Чистую Бога Матерь Христа Всецаря будущую, от вас же рождшуюся, яко трилетствующую Юницу…
Доченька… не надо плакать…
«Папа, это я от ладости!..»
- Гляди-ка, Люська, у батюшки глаза как свечи, – слышу я шепот Дорочки Преловской, летящий ко мне воробьем от самого клироса.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
АЛТАРНАЯ СТЕНА. КОНХА
Полукруг. Полусфера.
Золотой мозаики нет у меня, чтобы выложить ею эту чистую белую стену.
Золотые пчелы, медная разменная монета смальты стеклянной… Мечта…
Я работал малярной кистью по сырой известке,
и терпко пахла яркая, соленая темпера.
Богоматерь стоит в полный рост.
У Нее грудь большая под складками.
Она – кормящая Мать.
Она поднимает обе руки над головою.
Поднимает над нами.
Поднимает над Мiром.
У Нее большие круглые глаза,
круглые как блюдца,
из которых пьют крестьяне чай по вечерам
с малиновым, жарким вареньем.
Нет: они от ужаса круглы,
Что видит Она внизу, на Земле.
…красно-желтые складки, тяжелые, падают, льются, кровавые.
Руки воздела высоко; глядишь со славою.
Ярко-голубая – небом средь туч грозовых – на груди – повязка светится.
Каждый живой с Тобой когда-нибудь встретится.
Когда?! А когда умирать будет, кончаться, Матушка!
Когда вся Земля в костлявых пальцах станет не больше катышка,
Не боле круглого, черного, жалкого помета козьего…
Ветр на ледяной фреске нагло играет Твоими волосьями.
Ты их, Мать, под белый снежный плат – не спрятала.
Ты, Мать, утку на двор загнала, что больно громко крякала!
Ты коров загнала в стойло, подоила в подойничек –
Синее небесное Молоко испробуй, покойничек…
Отпробуй, живущий, еще живой, Райского творожку да Эдемской сметаночки –
Грядет зима, и снаряжены уж лебеди-саночки,
Уж Мать вздернула руки вверх, о пощаде под черным дулом прося, о жалости –
Не стреляй, солдат!.. ты же мой сын!.. Мать тебя просит о самой малости…
О крохе жизни… о глотке Ея одном… об Ея корочке зажаренной…
Не стреляй!.. я готова быть униженной, ударенной…
Мать – от дитя Своего – все снесет… все вытерпит… лишь не убий Мя, чадо Мое…
В избе бревна сгнили давно… да и печь старая, чадная…
Да чугуны черные пусты… да забор беззубый скалится…
О, земля Моя, Мати! Великая Ты еси страдалица!
Стою. Плащ багряный тяжел. Закатом заречным подол густо вышит. Стопы мои
из-под подола торчат, грязны да смуглы. Комары толпами
Над головою висят. Сыро. Рядом река. Пахнет рыбой и медом, сухими травами.
Сыне Мой! Каждый, на земле, Сыне Мой! Каждая – Дочерь Моя! Плащаница Моя кровавая!
Гиматион Мой порфирный! Хитон Мой пурпурный! Рубаха моя небесная!
Руки Мои – ладонями – к Детям! Ступня Моя бестелесная!
Жизнь Моя последняя! Любовь Моя бесконечная!
Любовь Моя старая, седая, суровая, нищая, голодная, калечная…
Любовь Моя – юная! Золотая! Радость Моя звездная! Счастье великое!
Сыны Мои! Глядите на Меня из сожженной тьмы золотыми ликами!
А Я над вами ладони воздыму! Я все прощу вам – смерть и искушение!
Складками алого плаща обниму вас: во память, во утешение!
Я старая ваша Мать! Я Заступница ваша ветхая!
…Умру – обложите Меня в гробу еловыми ветками.
Я молодая навек! Я Царица ваша босая, белозубая, юная!
…Умру – воспойте хвалу Мне, осанну лесную еловыми, сосновыми струнами.
Положите Меня во гроб сосновый – да вот так же, как стояла Я с воздетыми
Руками… с непокрытым лбом… с сенными косами, солнцем согретыми…
Это тело Мое во гробе лежит. А Я – вот Я! Руки над Мiром раскинула!
Не стреляй, сынок Мой. Я для тебя – Твоего Бога родила. Сердце Свое для тебя из груди вынула.
И так под пулями, пчелами золотыми, стою, Великая Мать, неуязвимая, –
Красная земля, синяя вода, ледяная звезда, Купина Неопалимая.
ДОЧЬ УМИРАЕТ. АННА
Папичка, ты поближе ко мне, да?.. Папинька, ты… не блосай луку!.. нет!.. да… вот так…
Папка, ты что болмочешь там?.. Я не слышу. Ты – гломче!..
Анночка, я слышу, ты говолишь: Анночка!.. Я люблю, когда ты так… меня…
Анна – у-у-у-у!.. это колабль в холодном моле плывет…
А Анночка: это – чилик-чик-чик!.. – птичка на веточке поет…
А-а-а-а!.. Нет, нет… Не-е-ет…
Ты только не уходи…
Папичка, лодненький, ты… Клепче лучку мою сожми, клепче!.. чтобы я чувствовала… те-бя…
Звон!.. слышишь!.. Это я… пузылек… на пол… улонила…
В целкви звонят, ты сказал?.. Где?.. В какой целкви?.. Лазве лядом с нами есть целковь?.. Целковь же далеко, далеко-о-о-о-о… Челез целых тли улицы… Там если зазвонят – мы не услышим… никогда…
Папулечка!.. а!.. очень больно. Я не могу телпеть эту боль! Плижмись ко мне лицом… вот так… оно у тебя все моклое… ты мне щечку слезками измочил всю… Что ты все влемя шепчешь?.. Ты… молитву?.. А что такое – молитва?.. Ты – за меня – молишься?.. А что такое – молиться?..
Папа-а-а-а-а!..
Зачем ты кличишь: укол, еще укол! Не надо больше уколов! Никогда. Я больше не хочу их! Я хочу… тишины… Плосто чтобы было тихо… и никто меня больше… не укалывал…
…тише, тише… Я вижу – белая птичка на делеве, и поет-поет… Папуля, обними меня клепко-клепко… так, чтобы я вдохнула – и не выдохнула… а то мне очень стлашно… и больно…
СМЕРТЬ, ЖЕНИТЬБА, ИЗМЕНА И ОПЯТЬ СМЕРТЬ. СЕРАФИМ
Белые, сахарные слоники все идут по диванной желтой полке…
Потом бабушка переставила их на комод.
Потом бабушке повысили пенсию, и она сделала нам царский подарок — купила телевизор. Сама крестилась: фу, голубой этот экран — дьявольный!.. – и бормотала: ну, вы, молодые, девчонки-парнишки, не только ж читать из книжки, глядишь, и позырите чего, новости скажут или еще чего… фильму, концерту покажут…
Фильму… концерту…
Тогда по телевизору и оперы показывали, и спектакли. Московские. Наше, городское телевидение только начинало работу. Робкие новости; в маленьком, жалком, как дырка в нужнике, экранчике — бодряцкая рожа диктора, гладко выбритая. «Наши доярки выполнили-перевыполнили!.. Наши механизаторы выполнили досрочно!..»
Все планировалось; и все выполнялось досрочно.
Страна была сильна, мощна, бодра и сама перед собой выслуживалась.
Народ владел всем. Или это один народ владел другим народом?
Мать, придвинув табурет поближе, садилась и таращилась в экран — она все хуже видела, а очков не носила. Телевизор исторгал веселые вопли и хоровые крики. Сестры бесились, тянулись вверх, груди их наливались, зады ширели, они невестились, им надо было парней сильных — и рожать, – а замуж никто не брал, и кавалеров не было. Злились. К экзаменам готовились — книжки швыряли. То в меня, то об стенку. Орали. Злобно орали.
Я думал: сколько злобы может храниться в человеке? И где она прячется?
Бабушка гасла день ото дня. Ждали ее кончины.
Но не верили, что ее жизнь оборвется. Обманывали себя и ее. Весело приговаривали: ты, бабушка, у нас святая старушка! Ты – законсервировалась! Ты у нас долгожитель, до ста пятидесяти жить будешь!
Что врали? Зачем врали?
А – люди врут, и себе и другим, всегда врут. Чтобы легче жить было. Чтобы – не так сильно смерти бояться.
И каждый втайне думает: все умрут, а вот я-то, я-то – бессмертен.