Умываться приходится у вагона струей из чайника, нужно экономно, чтобы хватило всем. И волосы на голове свалялись в колтун, не расчесать, и мерзкое ощущение нечистоты во всем теле.
Уже прошла целая неделя пути, осталась позади Волга, ее проскочили рано утром на 8-й день по длиннющему гремучему мосту, и тянутся бескрайние, серо-желтые, унылые степи. Когда же наступит конец этому тупому мучению?
Заброшенные в дощатую тюрьму люди проявляются постепенно, как негатив на фотопленке. На нарах напротив едет семья Шмидт. Старший Шмидт преподавал в Бауманке, они везут главное и единственное свое богатство – книги: полное собрание Шекспира, Мопассан, Гюго, Лондон, трехтомник «Жизнь животных» Брэма и, конечно, Пушкин. Трехтомник Пушкина в сером тисненом переплете везет с собой и Нина. Слева от Шмидтов едет одинокая пожилая женщина с громоздкой фамилией Блюменкранц. Она чистокровная русская, муж умер, не оставив ей ничего, кроме томительных воспоминаний и неудобной фамилии. И вот теперь она едет неизвестно за что, неизвестно куда, и неизвестно, что с ней будет.
– Это ошибка, – сочувствует ей Иосиф Михайлович. – Там, в ОГПУ, не разобрались, и, когда приедете на место, Вам нужно написать, объяснить все, и я уверен, разберутся и восстановят справедливость.
В дальнем углу едут две старые девы, сестры Марта и Луиза. Младшая, Луиза, немножко не в себе. Она радостно улыбается всем и декламирует стишки:
Птичка какает на ветке,
Баба срать пошла на двор…
Это страшно забавляет детей, они лезут к Луизе, дразнятся, втягиваясь в вязкую, дурацкую игру, и их насильно приходится оттаскивать. Дети занимают все время у Симы. Их у нее теперь пятеро, кроме своих троих – двое Вериных. Любимая младшая сестра Вера умерла двенадцатого августа, за месяц до их исхода из Москвы. Сима называла ее теплой свечечкой, кроткой овечкой. Она и сгорела, как свечечка. Внезапно почувствовала себя плохо, горела огнем. Оскар бестолково суетился, звонил Симе. Суровая женщина-врач из скорой помощи немедленно увезла ее в больницу: «Где вы были раньше, почему не вызывали?»
Через три дня Веры не стало. Она умерла в четыре часа, и ее дух, рванувшийся из немеющего тела, явился Симе в проеме занимающегося утра: «Симочка, позаботься о моих детях». Оскар был совсем бестолковый и неприспособленный. Стремительный уход Веры вверг его в состояние прострации, и двое – четырехлетняя Инночка и двухлетняя Риммочка – стали Симиными детьми.
Недолгая стоянка на маленькой станции Таинча. Это уже точно Казахстан, паровоз свистит, дергает, и в полуоткрытой двери медленно проплывают убогие саманные здания, водокачка с самоварной трубой…
– Луиза! Где Луиза? – отчаянный вопль из угла теплушки. – Она отстала! Помогите!
Первым к двери бросается Ося. Луиза, окруженная казахскими черными детскими головами, что-то поет, улыбается. И, точно разбуженный, срывается Оскар. Они вдвоем спрыгивают из вагона, бегом подхватывают невесомую Луизу. А поезд набирает и набирает ход, нужно во что бы то ни стало догнать, протянутые руки из вагона подхватывают, затягивают деву, и уже кончился перрон, и нет сил бежать.
– Оскар, давай первый! Цепляйся за подножку! – вагонные руки подхватывают брата. Теперь обежать стрелку, последний, отчаянный бросок – повиснуть на подножке! И оба ничком лежат на грязном вагонном полу, хватая воздух, как выброшенные из воды рыбы.
– Ну все, успели, обошлось. А ты, Оскар, молодец! Без тебя я бы не смог.
– Ты, Ося, тоже не промах!
Рано утром, это была станция Акмолинск, – стук прикладов в двери: «Открывать! Мужчины от шестнадцати до шестидесяти – из вагонов с вещами!»
Они стояли нестройной кучкой у вагона, жалко оглядываясь в проем, откуда на них смотрели родные глаза, а бойцы охраны в малиновых петлицах, с винтовками уже оттесняли, толкали, вели их вперед к станционному зданию. Заплакала проснувшаяся Риммочка. Сима взяла ее на руки. Проснулись и потянулись к ней остальные дети. И не хватало рук, чтобы всех обнять, прижать, и не было слез в сухих глазах, а только пропасть пустоты в груди.