Постепенно круг знакомств наших среди насельниц Дивеева все расширялся, и свободные вечера после храма мы иногда проводили то у одной, то у другой из монастырских стариц, упиваясь вдохновенными рассказами их о прошлом Дивеева, о бесчисленных чудесах, совершавшихся в нем по молитвам преподобного Серафима.
У матушки Людмилы мы должны были бывать по крайней мере через день, иначе являлась послушница от матушки с наказом не забывать ее и навестить.
Мы, конечно, с радостью принимали это приглашение, и я однажды по просьбе сестер сфотографировал целую группу их вместе с матушкой Людмилой...
Как-то в один из вечеров пришла к нам мать Александра и пригласила в гости к одной из монахинь, которая сейчас больна ногами, не может сама передвигаться, но очень хотела бы познакомиться с нами. Мы не замедлили воспользоваться этим приглашением и пошли.
Мать Александра сотворила обычную молитву, слегка постучавши в дверь, и оттуда послышалось ответное «аминь!», а затем нарочито суровый голос произнес:
— Ну-ка, покажи своих гостей, дай-ка поглядеть на них.
— Глядеть-то, пожалуй, и не на что, — шутливо ответил я вместо матери Александры, — все равно ничего хорошего не увидите.
— Ишь какой шутливый на ответ, — улыбнулась хозяйка. Спасибо, что навестили старуху, вот Господь за грехи и приковал к креслу, грешница я великая, — вздохнула матушка.
Вскоре за чайком завязалась беседа.
— Матушка, давно вы спасаетесь в монастыре? — начал я.
— А вот 23-й годок, милые, доживаю в обители. Как приехала на открытие мощей угодника-то нашего, так и осталась здесь, полонил меня батюшка, забрал к себе и не пустил больше в мир, где чуть не загубила душу свою, если бы не святитель Николай.
— Матушка, не ради праздного любопытства, а для назидания поделитесь с нами, если можно, историей этого события в вашей жизни.
— Что ж, я из этого не делаю тайны, тем паче, что на мне, грешнице, Господь проявил Свое милосердие.
Родилась я в маленьком городке. Отец умер рано, и я росла у матери, которая души во мне не чаяла — своем единственном дитяти. С трудом она, бедная, зарабатывала средства на жизнь и для себя, и для меня, но я это как-то мало тогда понимала. Избалована уж очень была матерью. Все-то только подавай, и то, и другое, и новое платье, и обувь, а сколько это стоило бессонных ночей для бедной моей матери, об этом я совсем не задумывалась. Я даже воспитывалась на ее последние гроши в гимназии, хотелось ей дать мне образование. Была мать моя очень верующая, и мне старалась внушить свою веру и любовь ко Господу и всегда брала меня с собой в храм по праздничным дням. Правда, мне нравилось бывать в церкви, а особенно на Пасхальной заутрени. Любила я и колокольный звон, но особой религиозности все же не проявляла. Танцы, вечера, балы — это была моя стихия, и как возмущалась я, что судьба, как на зло, послала мне в удел такую бедность! Самолюбие страдало ужасно! Но вот и ученье кончилось, и я твердо решила пробить себе дорогу к самостоятельной жизни. В Петербург, на курсы, там спасенье! Напрасно бедная мать умоляла меня не покидать ее, указывая на все опасности жизни одинокой в большом городе, — я была неумолима. Молодость ведь жестока!
Горько плакала мать, расставаясь со мною, да и у меня было тяжко на душе, но искушение свободной жизни все превозмогло. Дала же мне на дорогу моя бедная мать последние крохи своих сбережений, сняла со стены небольшой образ св. Николая в серебряной ризе — наше единственное богатство и, благословляя меня им, сказала:
— Да будет воля Божия, моя дочурка, этим образом благословляла меня моя покойная мать, а теперь я тебя вручаю св. Николаю, всю жизнь молилась я ему о твоем благополучии и теперь верю, что сжалится он над моими слезами и защитит тебя в нужную минуту.
Петербург сразу встретил меня неприветливо, и жутко стало мне, что оторвалась от родного крова. Поселилась я в крошечной меблированной комнатке у одной хозяйки, разложила свои скудные пожитки, повесила образ в углу и бросилась искать подходящих занятий. Но работы все не находилось. Напрасно я бегала, ища уроков, так как ничего другого делать не умела. Уже задолжала за квартиру, и хозяйка грубо требовала платы, а надежда на заработок все уменьшалась. Наконец, я дошла до такой крайности, что остались только последние 50 копеек — да образ св. Николая в серебряной ризе, который не хватало духу продать.
Решила я на эти деньги дать еще раз объявление в газете о работе, а там будь что будет. Впереди или голодная смерть, или позор улицы.