Несомненно, на вершине утеса эти трое в полной мере могли ощутить свое одиночество в мире.
— Какое наслаждение! – воскликнул Вильфрид.
— У природы свои гимны, — сказала Серафита. — Не правда ли, чудесная музыка? Признайтесь, Вильфрид, ни одна из женщин, которых вы знали, не смогла создать себе такое замечательное убежище? Здесь я испытываю чувство, редко возбуждаемое зрелищем городов. Хочется упасть в быстро поднявшиеся травы. И в них – глаза к небу, сердце нараспашку, затерянная в этом океане, я бы смогла услышать и вздох цветка, который, едва высвободившись из своего примитивного естества, торопится жить, и крики гаги, которой мало ее крыльев, все это напоминает мне желания мужчины – он понимает их всех и сам желает! Но это уже, Вильфрид, из поэзии женщины! Вы замечаете сладострастную мысль в этом окутанном дымкой водном просторе, в этих вышитых парусах — природа играет в них, как кокетливая невеста, — и в этой атмосфере, в которой она готовится к свадьбе, наполняя чудесным ароматом свою зеленеющую шевелюру. Хотели бы вы увидеть очертания наяды в этом облаке пара? Или, по-вашему, мне следовало бы вслушаться в мужской призыв Потока?
— Не похожа ли здесь любовь на пчелу в чашечке цветка? — Вильфрид, впервые заметивший в Серафите следы земного чувства, нашел момент подходящим, чтобы выразить переполнявшую его нежность.
— Вы снова за свое? — с улыбкой ответила Серафита, которую Минна оставила одну.
В этот момент девушка карабкалась на скалу, где заметила голубые камнеломки.
— Снова, — повторил Вильфрид. – Выслушайте меня. — Его надменный взгляд натолкнулся на нечто, похожее на оправу алмаза. – Вы же не знаете, кто я такой, что могу и чего хочу. Не отбрасывайте мою последнюю мольбу! Будьте моей, и совесть моя сохранит чистоту, небесный голос достигнет моего слуха, внушая мне добро в том великом деле, в котором меня вела ненависть к народам. А ведь с вами я мог бы вершить его во имя их благополучия! Есть ли более прекрасная миссия для любви? О какой более прекрасной роли может мечтать женщина? Я явился в эти края, замыслив великое дело.
— И вы готовы пожертвовать его величием ради простой девушки, ради ее любви, сулящей вам лишь спокойную жизнь?
— Мне все равно, я хочу только вас! — ответил Вильфрид. — Раскрою вам свою тайну. Я объездил весь Север — большую мастерскую, в которой выковываются новые расы, призванные освежить устаревшие цивилизации, отсюда эти человеческие массы растекаются по земле. Я хотел бы начать свою деятельность именно здесь, завоевать силой и умом власть над местным населением, подготовить его к боям, начать войну, расширить ее, как пожар, проглотить всю Европу, обещая свободу одним, возможность грабежа — другим, славу одному, удовольствие — другому; оставаясь при этом воплощением Судьбы — беспощадным и жестоким, носясь, как ураган, вбирающий в себя из атмосферы все частицы, из которых состоит гром, пожирая людей, как прожорливый молох. Таким образом я покорил бы Европу, ожидающую сегодня нового Мессию, призванного опустошить мир и переделать его общества. Отныне Европа поверит лишь тому, кто раздавит ее железной пятой. Возможно, когда-нибудь поэты, историки оправдают мою жизнь, восславят меня, припишут мне какие-то идеи, хотя для меня эта грандиозная шутка, написанная кровью, есть лишь повод для мести. Но, дорогая Серафита, мои наблюдения отвратили меня от Севера, сила здесь слишком слепа, я жажду Индии! Схватка с эгоистичным, трусливым и меркантильным правительством больше увлекает меня. Кроме того, гораздо легче возбудить воображение народов, живущих у подножия Кавказа, чем пробудить разум в этих замороженных странах, где мы с вами находимся. А потому я мечтаю пересечь русские степи, добраться до Азии, затопить ее до Ганга моим победоносным воинством, и там я опрокину британскую мощь. Семь человек в разные эпохи уже осуществили этот план. Я обновлю Искусство, как это сделали сарацины, брошенные Магометом на Европу! Я не буду мелочным царем, подобно тем, кто управляет сегодня старыми провинциями Римской империи, ссорясь со своими подданными, например, по поводу какой-нибудь таможенной подати. Нет, нет сил, способных остановить молнии моих очей, бурю моих слов! Подобно Чингисхану, ноги мои пересекут треть земного шара; руки мои обхватят Азию, как это сделал когда-то Аурангзеб[31]. Будьте моей спутницей, поднимитесь белой красавицей на трон. Я никогда не сомневался в успехе; воцаритесь в моем сердце, и я буду уверен в победе!
— Я уже царствовала! — отрезала Серафита.
Эти слова были подобны удару топора, нанесенному ловким лесорубом по основанию молодого дерева и сразившему его. Лишь мужчинам известно, какую ярость способна вызвать женщина в их душах; в самом деле, когда, желая показать капризной любимой свою силу или власть, ум или превосходство, он небрежно бросит: «Впрочем, это пустяки!», она улыбнется и так же небрежно согласится: «Действительно, пустяки!», показывая, что сила для нее ничего не значит.
— Как, — воскликнул в отчаянии Вильфрид, — богатства искусства, богатства мира, прелести двора...
Серафита остановила его одним лишь движением губ:
— Существа, гораздо могущественнее вас, предлагали мне больше.
— Да у тебя просто души нет, тебя не соблазняет перспектива утешить великого человека, готового всем пожертвовать ради тебя, чтобы жить с тобой в домике на берегу какого-нибудь озера![32]
— Но, — возразила она, — меня и так любят безгранично.
— Кто? — вскричал Вильфрид, приближаясь нервным шагом к Серафите, словно хотел бросить ее в пенистые каскады Зига.
Но взгляд Серафиты, жест ее руки охладили его; Серафита указала Вильфриду на Минну, которая бежала к ним, светлая и розовая, красивая, как цветы, которые она держала в руках.
— Дитя! — сказал Серафитус и пошел ей навстречу.
Вильфрид остался на вершине скалы, застыв как статуя, погрузившись в свои мысли; в этот миг ему хотелось, чтобы потоки Зига подхватили его, как одно из этих деревьев, что проносились перед его глазами и исчезали в заливе,
— Я собрала их для вас, — сказала Минна, вручая букет своему обожаемому существу. — Один из этих цветков, вот этот, — показала она, — похож на тот, что мы нашли на Фалберге.
Серафитус смотрел то на цветок, то на Минну.
— В твоих глазах вопрос[33]. Ты еще сомневаешься во мне?
— Нет, — ответила девушка, — мое доверие к вам безгранично. Вы для меня прекраснее этой необыкновенной природы и мудрее всего человечества. Когда я увидела вас, мне показалось, что Бог услышал мою молитву, я хотела...
— Что? — прервал ее Серафитус, и во взгляде его, обращенном к ней, девушка узрела разделявшую их непреодолимую пропасть.
— Я хотела бы принять на себя ваши муки...
«Она самое опасное из всех созданий, — подумал Серафитус, — не преступно ли было пожелать представить ее Тебе, Боже!»
Затем, обращаясь к девушке и указывая ей на вершину Боннэ-де-Глас, как отрезал:
— Вижу, ты забыла, что я сказал тебе там, наверху?
«Он снова становится ужасным», — отметила про себя Минна, трясясь от страха.
Гул Зига сопровождал мысли этих трех существ, соединенных на какое-то время на выступающей скальной площадке, но разделенных пропастями Духовного Мира.
— Ну что же, Серафитус, просветите меня, — сказала Минна голосом серебристым, как жемчуг, и нежным, как аромат мимозы. — Скажите, как же мне избавиться от любви к вам? И кто бы не восхищался вами? Ведь любовь — неутомимое восхищение.
— Бедное дитя! — Серафитус побледнел. — Так любить можно только одно существо.
— Кого? — спросила Минна.
— Ты узнаешь это, — ответил он слабеющим голосом человека, распростертого на земле перед смертью.
— На помощь, он умирает! — вскричала Минна.
Прибежал Вильфрид, увидел тело, изящно лежавшее на гнейсовом камне, на который время набросило свой бархатный плащ из лощеных лишайников и диких мхов, сверкающих под солнцем.
— Как она прекрасна!
— Теперь я могу бросить последний взгляд на возрождающуюся природу, — сказала Серафита, собрав все силы, чтобы подняться.
Она подошла к краю скалы, откуда могла охватить взглядом цветущие, зеленеющие, оживленные картины этого величественного и уникального пейзажа, лишь недавно скрытого под снежной туникой.
— Прощай, — сказала она, — очаг горячей любви, где все усердно движется от центра к краям, а те собираются в пучок, как волосы женщины, сплетаются в неведомую косу, которая связывает тебя через неуловимый эфир с божественной мыслью!
Видите ли вы того, кто, склонившись над политой потом нивой, на какое-то мгновение поднимает голову, вопрошая небо; ту, что собирает детей, чтобы накормить их своим молоком; того, кто вяжет узлы на снастях в разгар бури; ту, что затаилась в углублении скалы в ожидании Отца? Видите вы всех тех, кто нищенствует после жизни, заполненной неблагодарными трудами? Всем им желаю мира и отваги, всем говорю — прощайте!
Слышите ли вы смертный крик неизвестного солдата, ропот обманутого человека, плачущего в пустыне? Всем им — мира и отваги, всем им — прощайте. Прощайте и те, кто умирает за земных царей. Прощай и народ без родины; прощайте, земли без населения, вы так нуждаетесь друг в друге. Главное, прощай, Ты, не знающий, где преклонить голову, Ты — одинокий изгнанник. Прощайте, дорогие невинные, которых волокут за волосы — слишком любили! Прощайте, матери у изголовья умирающих сыновей! Прощайте, раненые святые женщины! Прощайте, Бедные! Прощайте, Малые, Слабые и Страждущие, все вы, чьи страдания я зачастую разделяла. Прощайте, все те, кто вращается в сфере Инстинкта, страдая в ней за других.
Прощайте, мореплаватели, разыскивающие Восток в густых потемках своих абстракций, необъятных, как принципы. Прощайте, жертвы мысли, которых она ведет к подлинному свету! Прощайте, сферы любознательности, в которых мне слышатся жалоба оскорбленного гения, вздох слишком поздно прозревшего ученого.