Тень на большаке 1.1
1
Шёл дождь, мелкий, колючий. Зачавшись на вечерней заре, то силясь, то слабея, он лил ночь напролёт.
К рассвету свинцовые тучи запрудили грозовое небо. Отяжелевшие, обремененные, прогибаясь до земли, царапая нежные бока о пики корабельных сосен, они медленно тянулись к закату. Ветер настигал их, сталкивал, крушил податливые тела упругим молотом дуновений, сбивал в нечто иное — единое, серое, безликое.
Померкло солнце. Блеклым пятном оно взирало на затаившийся мир сквозь мутные линзы облаков. Средь бела дня пролёг сумрак.
К сырой, воскурявшейся земле прильнула липкая прохлада.
В отдалении, за тёмными водами распухшей Ярвы сердито рокотал гром, сверкали, скалились молнии. Серебренные, витиеватые, ниспадая с небес, они тянулись долу, подобно блистающим корням гигантского призрачного древа, появлялись вдруг и также вдруг исчезали, точно нечаянные мороки, порождённые первобытной стихийной магией.
Над старым лесом густела, туманилась лихая непогодь. Вся тварь затаилась, притихла в сырой, непролазной глуши. Лишь изредка запоздалый зверь, ища укрытие в крепостцах буреломной чащи, шелестел дремавшими ветвями, а нахохлившийся ворон-часовой тревожно вскаркивал из-под разлапистой длани седого ельника.
Тень на большаке 1.2
2
Разбитым большаком угрюмо катился с пригорка конный дозор: толстомордый скалозуб-коротышка именем Кендрик, а подле него долговязый молчун Язга прозвищем Кольцо, с физиономией мрачной, бандитской, изрядно поглоданной хищной оспой.
Под истёртыми сёдлами томились усталые лошадёнки, за чьи худосочные стати и умелый барышник не смог бы выручить больше трёх серебренных норн.
На понурых плечах всадников качались линялые синеватые плащи. Средь подвижных складок грубого сукна терялись неказистые нашивные эмблемы: тяжеловоз, запряженный в товарную телегу, а поверх косым крестом глефы. Сей немудрённый герб принадлежал гильдии конвоиров Лаверата, вот уже полтора столетия занимавшихся охраной и сопровождением ценных грузов и важных персон по неспокойным дорогам северных графств.
Дорожка бежала не складная, ложилась под копыта вкривь да вкось. Местами узкая, зыбкая, полная подтопленных ухабов и кудлатых травяных кочек, она вихляла и кренилась, вздымалась и падала, обращаясь то тягучим болотом, то полноводным руслом, где не ехать в пору было, но плыть. К не кошенным обочинам близко подступал косматый лес.
У подъёма они перешли на шаг, дозволяя драгоценным животинам потребный роздых. Гунандор, молодой жеребчик Кендркика, заскучав, озорничал: гнул дугой жилистую выю, презрительно скалился, надменно фыркал, пытался укусить скромного гнедого соседа. Добрый сосед, кличкой Седун, на провокации не поддавался и лишь обиженно косился на неугомонного задиру.
— Но-но, Гуня, едрить тя в копыто, — прикрикнул Кендрик, шлёпнув своенравного конька перчаткой по морде, — хорош кобениться, прямо ступай, кому говорю.
Норовистый Гуня мотнул головой, тряхнул измокшей, дранной гривой — разлетевшись веером капли забрызгали седоку лицо.
— Тьфу ты, чёрт гриворылый, — отплёвываясь, беззлобно выругался Кендрик, — а ну ровно пошёл, собака копытная. Что за конь такой выдался, что за наглая морда: то взбрыкнёт, то на ногу ступит, то хвостом, аки плетью ошпарит. Дура, ай дура: никого ни во что не ставит. Точно ворованный. Пророчила мне гадалка, ведьма сучья: «Сведёт тя, молодчик, в могилку не лиха железяка, а подлый ворованный коняга». Аль ты не ворованный собака, сознавайся? Вот лопнет терпение, отведу пакостника на живодёрню — чую, добре буде колбаса да носка кожа.
Точно разгадав смысл страшных слов, взбалмошный конёк на диво присмирел и, послушный хозяину, обиженно фыркнув, попёр ровнее, чавкая копытцами липкую тягучую грязюку.
— То-то же, — довольно хмыкнул толстяк, и, крутанув чахлый ус, принялся тихонько насвистывать незатейливую мелодию.
Весельчак Кендрик, известный на квартале кабацкий затейник, балагур и бездонный выпивоха, сам было заскучал от непогожего тернистого пути; неугомонной душе его не доставало общения, до жути хотелось хоть с кем перемахнуть язычком, пусть и с самим лешим, вызнать что новое или в сотый раз перемолоть ветхое. Но, как на беду, спутник его беспечному глаголу нынче предпочитал пресное и унылое молчание. «Молчит окаянный, аки под клещами неумелого пытошника…», — раздумывая и косясь глазом, похихикивал про себя Кендрик.