Язга остановился у старого придорожного ясеня, надвое расколотого хлёстким ударом молнии. Труп поверженного великана обеими своими половинами привольно возлежал на густой ольховой перине, почернел от удара, обуглился, листья его невозвратно увяли.
На обочине в грязи расхаживала невиданной красы птичка в цветастом перистом платьице. Она ловко перескакивала с места на место, вертела подвижной хохлатой головкой, передёргивала хвостиком, ерошила перышки, высматривала что-то близ себя. Ни дождь, ни грязь, ни странное двуногое существо, пристально следившее за ней — ни что, казалось, не могло похитить её внимания. «Зачем ты здесь, красавица? — мысленно вопросил Язга, — какая злая нужда выгнала тебя в такую непогодь на бесплодную глинистую ниву большака?». Задрав хохлатую головку, отважная и невозмутимая пичужка бойко вышагивала по зыбкой глинистой косе, точно капитан пехотной роты, оставляя по себе меленькие четырёхпалые следики.
Вдруг она остановилась и замерла, дважды ткнулась клювиком в жижицу, сковырнула земляное зёрнышко, вытащила из неприметного лаза на свет божий нажористого дождевого червяка. Застигнутый врасплох, обречённый слепец тщетно пытался выкрутится. Легкокрылая ловко, точно цирковой жонглёр подбросила продолговатое, склизкое тельце, уронила наземь, придавила цепкой лапкой, перехватила добычу удобнее клювиком. «Вот ведь труженица, вот ведь охотница, — подивился Язга, — небось где поблизости у тебя и гнездышко имеется. А там темная-тьма тонкошеих, красноротых слепышей, вечно голодных». Точно услыхав человеческую мысль, птичка вжалась в землю, крутанула напоследок головкой и вспархнула в дождевую высь пращёвым камушком, низко пошла над кустарником и растворилась в глухих зарослях. «Вот ведь как оно устроено: всяк токмо и занят одним единым, насущным — ищет себе пропитанье. Проклята плоть живая, нет ей покоя на земле: один удел у неё — вечная забота о харчах».
Со спины доносилось непристойное пение Кендрика: «Эх вы бабы бабоньки, телеса роскошные, расплетайте косыньки, оголяйте ноженьки…» Кольцо хотел было уже двинутся дальше, но обернулся: ссутулившись, широко расставив короткие, кривые ножки, толстяк справлял нужду, пританцовывая на месте.
— Скоморох, етить тя в душу, — сплёвывая, сквозь зубы процедил Язга и поворотился.
В тот же миг что-то железное ударило ему в висок, звякнуло, едва задев крутобокую тулью шлема, прошло в скользь и утихло в густой траве. Конь вздрогнул, подал тревожный голос, переступил копытами. Язга покачнулся в седле, выронил в грязищу новёхонькую замшевую перчатку. Мысли мигом испарились из его головы. В правом ухе разливался глухой навязчивый звон. Он наскоро огляделся: у обочины слева, шагах в тридцати едва приметно трепыхнулись кусты дикого колючника; из-под старой, кособокой ели поднялись и, тревожно хрипя, перекрёст дороги тяжело поплыли две чёрные вороньи тени. Чуялось худое.
— Засада, — со всей мочи крикнул Язга, но ущерблённый недугом голос его сорвался.
Кендрик также слышал этот странный, до боли знакомый всякому ратному человеку звук, — звук соприкоснувшегося металла, звук ремесла и войны, страшный и вместе сладкий звук.
— Засада, уходим, — ломая голос, кричал Язга.
Он крутанул коня и, не дожидаясь товарища, дал дёру, вихляя по лужистой дороге, зарываясь в воду, поднимая брызги и взметая грязь.