Стоя у границы тьмы, скупо освещённый бледным, призрачным свечением, Ренар с мерзким звуком колупал пальцами разбитый затылок. Погружая бледное запястье в недра кровоточащего черепа, он небрежно швырялся там, точно нищий в помойной яме, затем извлекал белёсые осколки раздробленной кости и кусочки разрушенной плоти, раскладывал их на ладони, разглядывал и после, как бы невзначай ронял под ноги.
«Не от того ли рот его накрепко ушит, что живый мертвец по сей час хранит страшную тайну мою», — дрожа и обливаясь потом, думал толстяк. В памяти воскрес тот страшный день, когда пьяной дракой в пылу гнева он убил его камнем, а после, перепугавшись народного правосудия, тайком вывез тело за город и схоронил в заброшенном иссохшем колодце.
— Что с тобой, брат? Отчего ты таков…? — дрожащим голоском вопросил Кендрик.
Молчание было невыносимо. Он понимал, что если не заговорит, то вот-вот лишится рассудка.
— Каков? — прозвучал родной, давно позабытый голос. Голос из прошлого, голос самого прошлого, полного затянутых узлов и тяжёлых нош.
Кендрик не вдруг понял, что голос этот рождают не уста и воспринимает его не ухо, что исходит он не снаружи, а изнутри, звучит единственно в его голове.
Не веря собственным глазам, смотрел он на покойника родственника: накрепко ушитые губы Ренара оставались недвижимы, как смеженные тяжким сном очи, и не единое словечко не могло проскочить сквозь грубые, плотные стяжки.
— Страшный ты… Очень страшный, — робко признался Кендрик. — Я едва могу зреть тебя. Боюсь, что более мне не уснуть во век.
— Рано иль поздно все усыпают, — как-то буднично и вместе меланхолично заметил Ренар. — Уснул я — уснёшь и ты. А видом моим особливо не стращайся. Боятся нужно того, что внутри и чего не видать, а не того, что снаружи и что доступно всякому взору. — Он вновь запустил пальцы в череп. Длинные когти скрежетали о кость, что-то хлюпало, точно кто перемешивал похлёбку в горшке. — А страшен мой вид от того, что ты ведь убил меня, — вдруг сказал он, уставив на виновного незрячий взор. Из ноздрей медленно потекла буроватая кровяная жижа, застыв, скопилась над верхней губой и увесистыми каплями стала беззвучно падать ниц.
— Я… я не хотел, — жалобно застонал Кендрик, ощущая, что судорога всё сильнее охватывает тело.
— Человеку порой приходится делать то, чего он не хочет.
— Это случайность, слышишь, случайность, — всхлипывая и задыхаясь, оправдывался толстяк.
— В жизни этой не бывает случайностей, брат. Мы все здесь это знаем. — Устремив невидящие бельма в сторону брата, Ренар уронил на керамическую плитку окровавленный осколок и кусочек кожи с перепачканной в крови тёмной прядкой.
Сотни глаз вспыхнули в темноте за его спиной, послышался шорох и шёпот, звуки шлёпающих о пол голых ступней и шелест кожистых крыл.
— Кто это «мы»? Где это «здесь»? — опасливо вопросил Кендрик, напрасно силясь пронзить взглядом зловещую темноту, пожиравшую тающее свечение.
Тень коснулась его, он отшагнул к свету.
— Скоро ты и сам всё узнаешь, — загадочно уклонился Ренар.
— Чёрт тебя подери, брат, — не своим голосом возопил Кендрик, и сам в тот же миг испугался гулкого эха, набросившегося на него, казалось, со всех сторон, точно это сама тьма аукнулась ему. — Я действительно сожалею о содеянном, не прошло и дня, чтобы я не сожалел об этом.
— Тогда почему ты не помог моей семье? Знал ли ты, что им пришлось худо без меня?
— Я дважды приходил, но она выставила меня за дверь. Эта сука никогда мне не нравилась: ты уж прости. Знаешь, что она сказывала мне? Она сказывала, чтобы я убирался прочь и никогда больше не появлялся на пороге твоего дома. Но ты ведь мой брат: как я могу не появляться на пороге твоего дома?!
— Кто она?