— Лариана, твоя жена, будь трижды проклято её имя!
— Об этом я ничего не слышал. Но скажи, кто мешал тебе передать монеты через отца Тито? Немного серебра и у моей малышки Арвины появился бы шанс.
— Шанс? Какой шанс?
Тьма, холодная и липкая, придвинулась, покрыла, обволокла Кендрика, точно погребальный саван, дохнула, овеяла могильным сквозняком. Он шарахнулся от неё точно от чумной, поспешил к свету.
— Она смогла бы побороть её… Но вышло иначе.
— Побороть кого?
— Болезнь…
— Арвина умерла? — изумлённо вопросил Кендрик.
— Твоя крестница умерла два года тому назад, в канун святого Арля, — печально проговорил Ренар. Невидящие очи набрякли розоватой влагой, пара капель сбежала по бледным восковым щекам. — В тот день выпал первый снег. Она любила смотреть, как он, медленно кружа, тихо падает с небес и устилает ещё зелёную траву белым покрывалом. Это была её последняя зима. Восьмая.
— О, нет, нееет, — закричал Кендрик, стискивая кулаки. Слёзы брызнули из глаз. — Не может быть. Слышишь? Какого чёрта, спрашиваю я?
Лицо Ренара необыкновенно напряглось, точно его перекосила судорога, неимоверное усилие бороло скованную мёртвую плоть. Стяжки по-прежнему оставались крепки. Но вот, тронутая тлением плоть начала расходится, пропуская путы сквозь себя. Разорванные уста широко распахнулись, распухший бордовый язык шевельнулся меж темных зубов.
— Тьма не даёт ответы, брат, — зловеще прорычал он чужим утробным голосом, — тьма вопрошает.
Кендрик лишился сознания и очнулся в маленькой низенькой комнатке родительского дома. Оглядевшись, он обнаружил, что не один: в углу коморки стояли умершие ещё в детстве сёстры-близняшки. Бледные, измождённые, держась за руки, они неотрывно смотрели на него. Хотя нежные их ротики не сковывали путы, они не проронили ни слова. Но что-то потаённое было в их неотрывном взгляде, что-то помимо немого укора, чего Кендрик страшился и никак разгадать не мог. «Вы молчите, но молчание ваше тяжелее мельничного жернова повешенного на шею».
Он помнил, как они хрипели, как задыхались, разрывая льняные камизы на измождённых, полыхающих от жара телах. Никогда он не слышал, чтобы человек так страшно дышал, чтобы так мучительно расставался с жизнью тот, кто едва зачал жить. Бледная лихорадка, точно изголодавшаяся упырица, скоро высосала жизнь из тоненьких юных тел, в считанные дни превратив лёгкие в кровавое месиво.
— Чего вам… от меня? — спросил Кендрик, вглядываясь в позабытые родные лица.
Близняшки стояли, не шелохнувшись, взирали молчаливо. Костлявые тела их казались вылепленными из воска. Свет одинокой свечи, колыхаясь, отражался в застывших капельках пота на их лицах. Точно по команде, они протянули к нему свободные от объятий руки и, отступая во мрак, поманили за собой.
— Довольно… довольно…
Кендрик отшагнул, запнулся и, кувыркнувшись за спину, точно пал в пропасть. Падая, он истошно голосил…
Последней явилась старуха мать, которой выпала не лёгкая судьба пережить всех её детей. Вот уже третий год она побиралась у храма святой Ауры и спала в госпитальной ночлежке у братьев Ордена Небесной Пяты, там и питалась от щедрот братии.
— Ты не ушибся, сынок? — спросила она.
На неё было больно смотреть: она сияла, как божий ангел.
— Матка, — удивился Кендрик, щуря глаза, — ты ещё жива? Ты бы поутихла малость: уж больно глаза жжёт твоя благодать.
— Я-то жива. А ты, сынок, ты жив?
— Я? — задумался Кендрик на миг. — Я не знаю…
— Помнишь, я говорила тебе?
— Ты многое говорила. Впрочем, я мало чего помню, — признался Кендрик. — Давненько мы с тобой не виделись.
— В последнюю нашу встречу я сказала тебе: «Кендрик — ты плохой мальчик. Господь не любит таких. Если не переменишься, ты плохо кончишь. Помяни моё слово».
— Да, точно, помню, именно так ты и сказала, аки настоящая любящая мать, — с упрёком выговорил он.
— Знаешь, сынок, точно в воду глядела я…
— Чего?
— Вот тебе моё пророчество: быть тебе ни живому, ни мёртвому, а слепленному сызнова злой рукой и катится по свету на злую судьбу обречённым.
— Рехнулась ли ты, старая?