Он обернулся, метнул лукавый прищур: пригрезился ему Язга угрюмый и мрачный, точно замшелый каменный идольчик, из тех, что мальчишки-кроты отыскивают в старых заброшенных криптах, — идольчик, из которого и слова порой не вытащишь без особых магических манипуляций. От сего унылого зрелища Кендрик показательно и тяжко воздохнул, сорвавшись конечной нотой звонкого своего голоска на тонкий поросячий взвизг. Язга и глазом не повёл, знай себе теребил повод, да как-то хмуро, исподлобья зрел под копыто: и сам не ведая от чего, с самого предрассветного часа, точно в пагубную трясину пребывал он глубоко погружённый в себя.
Живонравный Кендрик же подлой кручине оставался неподвластный. Невзирая на дождь над головой и грязь под копытом, на душе его покоилось, грезилось, мысли текли всё неспешные, приятные, завидно далёкие от ратного труда и нелёгкого пути. У источника святой Лизары Кампийской, покамест Язга пополнял меха чудодейственной водицей, толстопузый проныра, поперёк уставного запрета, успел-таки хватануть креплёной смородиновой настойки из-за поясной заначки, и теперь прибывал в полном довольстве, навеселе, а кроме того, не только не продрог в такую сырь, но даже умудрился по банному употеть, точно вековечный дед в тридцати трёх зипунах на растопленной печи.
— Не угадала нас нынче погодушка, брат мой Язга, — добродушно сетовал Кендрик, оглядывая блеклое, моросящее небо и утирая пухлой ладошкой вспотевшую мясистую физиономию.
Шлем он держал в руке, широкую круглую голову, тяжело ворочающуюся на короткой шее, венчал замызганный полотняный чепец, измокший от пота и украшенный белёсыми солевыми разводами.
По обыкновению, он именовал Язгу братом или, запросто, братцем, как бы подчёркивая тем их особую дружескую близость, почти что родственную. Кольцо сей вольности в обращении не противился: не взирая на разность характеров, их вязало узами товарищества целое десятилетие.
— Да уж, — отрешённо вымолвил Язга, не отрываясь взором от земли.
Там, меж конских копыт, где, точно кандальный блуждал его хмурый взгляд, как живые сновали дымные серые струйки. Точно змейки, призванные на свет магической флейтой непогоды, они выползали из травы на тракт, заполняли выбоины и ямы, вились над кипящими котлами пространных лужиц, парили в невесомости, а после истончались, истаивали, исчезали. «Что за дивный зверь?» — дивился он, точно мальчишка, и хотелось ему наклониться, играючи ухватить одну из проказниц за дымчатый серый хвостик, огладить влажной ладонью, стиснуть накрепко в кулаке, пустить меж стылых пальцев.
— Чего это ты там всё землю глазом ковыряешь? — любопытствовал Кендрик, точно леденец обсасывая надтреснутую губу.
— А? — опомнившись, поднял взгляд Язга.
— Говорю, разглядываешь чего?
— Чего… да ничего.
— А будто бы причинное место у конька, — дурачком хохотнул толстяк. — Никак завидуешь? Ты мне это, братец, брось: конь на то и конь, чтоб…
— Дурак ты, Кругляш, — с искренним огорчением прервал Язга. — Отродясь дураком был, видать, дураком и помрёшь.
Голос из его тощей кадычной шеи вырывался сиплый, скрипучий, точно старая дверь, давно не знавшая жиру.
— А ты не каркай, не каркай, ворон сиплый, — наигранно всполошился Кругляш, радостный от того, что удалось ему вовлечь в разговор товарища, — я ещё в домовину улечься не согласный.
— Кто ж тебя, дурака, спросит? — размыслив, хмыкнул Кольцо. — Время придёт и уляжешься, аки миленький.
— Время моё бессрочное, — довольно заговорил Кендрик, поглаживая доброе пузо, забранное доспехом. — Жизненного соку во мне превелико есть, да столь, что ни одной таре земляной не перенять — чрез края попрёт. — Он покосился на товарища, постучал ногтями о стальную тулью старого потускневшего шлема. — А вот ты, братец, не в грех буде смолото, худосочен есть, бишь недолговечен. Ещё дед мой сказывал: «Худым не будь, внуче: худый быстро сходит». — Завидев торчащую из ремешка нить, он вцепился в неё зубам и принялся грызть, тщетно пытаясь надкусить. — А дед мой дело знал, пустого не молотил.