Тем временем Кендрик усердно натачивал лясы и сам от того полнился простодушной детской радостью. Он сызнова пересказал и обсудил последние вести, те что поймал до отбытия из Лаверата, а также те, что вызнал дорогой: о менестреле Гвинелио Гвине из Прувера, что злым наущением недоброжелателя сочинил, а затем исполнил порочащую лорда Эберта Жаворонка песенку, после чего был найден мёртвым в хлеву со ртом набитом соломой и навозом; о старом епископе Креаты Ламберте, что постным днём, на кануне святого Рунальфа, подавился куском тушёного с грушами ягнёнка, о «шёлковом» торгаше Хилберте Хруте из Бруневера, что изрядно проигрался в триктрак, а на утро был обнаружен в конюшне постоялого двора «Плотвица» забитым до смерти; об одноногом рыцаре сэре Ротарде Эрдаме, в прошлом прославленном знаменосце графа Тольяда Баллатрада, ветеране битвы при Тратакоре, что превратностью судьбы, желая освежиться после полуденного перехода, бесчестно утонул в колодце в каком-то захолустье и много-много ещё о чём.
Язга оставался глух к происходящему, и лишь моментами до его сознания, как бы сквозь паутину собственных дум долетали отдельные, особенно бойкие мушки — неприхотливые словца толстяка.
— … и когда на поверку выказалось, что спор он-таки проиграл, — энергично жестикулируя и гримасничая, вёл развесёлый сказ Кендрик, — грозя калённым железом, ему любезно предложили выбрать чью задницу облобызать, то бишь поросячью иль собачью. А этот хитрый сукин сын, не поверишь, выискал самого маленького и самого чистенького поросёночка, схватил его и, оттянув крючковатый хвостик, чмокнул в присос под самое гузлышко. Вот была потеха, вот умора… Я так от рождения не хохотал: катался по земле, задыхался, думал, ежом разрожусь. А старину Тиберта, зятя ножовщика Бруно Чёрная Нога, удар хватил — пол тела синевой окинуло и немотой покрыло. Вот страсть… — Он утёр пот, стряхнул с жиденькой бородки застрявшие дождевые капли, перевёл дыхание. — С тех пор того весельчака окликали не иначе как мэтр Поросячье Гузло.
— И что, помер? — без интереса спросил Язга, оглядывая пышные кусты карулы, окинутые белоснежным буйством цвета.
— Бог с тобой, Кольцо: живёхонький, развёлся. Баба его не простая была — хоть и старая дева, да кузнецкого цеха старшины дочь. А дядюшка ейный из церковных, над пределом главенствует. Не сдюжила жинка позору, приданное вытребовала и тотчас выскочила за маститого каменщика. Вот они бабы…
— Да я о том, кого удар хватил, — пояснил Кольцо, срывая на ходу девственной белизны цветок.
— Этот — нет… Вторую зиму лежит недужный, под себя ходит, всю хату засрал, вонь такая, что ещё у калитки натыкаешься. Упаси Боже от таковых недугов. — Кендрик спешно осенил себя троеперстием.
Матовые, точно крытые воском платьица лепестков застыли усеянные не колеблемой бриллиантовой росой. Возвышаясь над ними на тоненьких струнках, рассыпая пыльцу, качались огненно-оранжевые тычинки. Язга поднёс бутон к носу, потянул воздух ноздрями — прекрасный цветок, на вид благоуханный вовсе не источал аромата. «Так и людишки, с виду вроде живые, ходят, говорят, что-то чувствуют, а на поверку-то ковырнёшь — жизни в них истиной и нету, один тлен под цветастой нарядной кожурой», — подумал Язга, и, покрутив, рассыпающийся огненно-искрящейся пыльцой, бутон в пальцах, швырнул его в грязь.
— Слышь-ка, — оттопырив ухо и раззявив рот, настороженно проговорил Кендрик.
Из-под бригантины, стянувшей пузо, вырвалось злобное протяжное урчание, точно там внутри, глотая слова и целиком фразы, кто-то неистово бранился на нездешнем языке.
— Ишь, кишки разговорились, — усмехнулся толстяк, разбрызгивая слюну, — не ладное замыслили: одна другую на бунт подбивает. Червь гладный, чревоточец разбередил их — поди теперича уйми. Тут сухомятью не отделаешься. Здеся сурьёзный заряд надобен. Эх, пожрать бы чего пристойного… А знаешь что, — оживился Кендрик, — сей бы час, аки в сказочке, перекувырнуться через круп, да очутиться в кабачке… у Хохлатого, иль в Тенистой Рямпе осесть, иль на Камышовке родимой. Да хоть бы и в Шелковицу к тщедушному Гаргону урониться на темечко пудовым камешком, должок взыскать с сукина сына… Он мне три с полтиною по сей день должен. Затесаться за столик дубовый, у очажка жгучего, в чадном табачном тепле да в кромешной сухости.