— Братцы, ну убейте же меня теперь, убейте, коли желаете, — закричал в голос Эльфгар, падая на колени у костра. — Но ведь не со злого умысла я ублудился, не из корысти, я ведь с вами, родненькие, единым хомутом повязанный, нам ведь с вами навек теперь одна дорожка…
— Ты давай, зубы то не заговаривай. Что без умысла, тому верим, иначе валятся тебе давно уже в овражке с перепеханным горлом. А что вина на тебе главнейшая в сём неудобстве, — Ягел повёл рукой кругом, как бы показывая неуместность обстановки, — в том тебе отпору нет…
— Да я, да я…
— Мы народ простой, чуткий, подлую лжу за версту чуем. А от тебя правдой несёт, горькой правдой….
— И немного дерьмом… — вставил Однорукий и залился придурковатым, козлинным смехом.
— Это у него никак со страху, малясь испужался, — сказал Дегмунд и тоже засмеялся.
— Ступня то Большая, а сердце малое, заячье, — добавил Однорукий и захохотал пуще прежнего. Смех покатился по кругу.
— Да я тебя, сукин ты сын, на вдовий стяг порву, — кинулся Эльфгар на Однорукого, держа в руке нож.
Эльфгара насилу скрутили, для успокоения плеснули ещё водки, и усадили подальше от Одноглазого. Одноглазому пустослову приказали прикусить язык, «дабы не мутить воду в братской заводи, где положена тишь и благодать».
— Ну что ж, Большая Ступня, — продолжал Ягелон, — как не крути, а завёл ты нас по дурости своей один чёрт ведает куда…
— Я всё исправлю, клянусь, завтра же исправлю, — порывался Эльфгар, — я как свет встанет, мигом отыщу…
— Умолкни наконец, дай договорить, кишки и вправду сводит. А харч у нас славный растелился. Так что же… отпустим же наперво по глотку за удачу, каковая пособствует нам, дабы она и впредь не оставляла нас. Видимо и впрямь богоугодные делишки ворочаем, — докончил Ягел и, как-то недобро рассмеявшись, обильно отхлебнул из чарки, залив подбородок и утираясь вслед.
Побежала по кругу шальная чарка, точно беспокойная птица, — то на одни руки присядет, то на другие, трижды три раза оголяла она глубокое своё серебренное дно. Следом за ней припустились в пляс пивные и винные меха. Грязные, морщинистые, когтистые, точно звериные пальцы вцепились в желанные заранее помеченные оком куски. Желтоватые зубы впивались в снедь, рвали солёные мясные волокна, высасывали из них жизненную силу. Чавкали усатые, бородатые рты, густо отрыгивали из-за торопливости и жадности своей.
Сперва голод сдерживал болтовню, лишь не внятное слово или смешок порой прорывалось из набитых уст. После пришло насыщение, и прыть, с какой тот или иной кусок отправлялся в рот и перемалывался, поутихла. Хмель разнуздал охочие языки, потёк не громкий говорок.
Обсуждали схватку, припоминая самые яркие и неожиданные моменты, хвалились метким выстрелом и ударом. Вранья и бахвальства сыпалось тьма. Счёт поверженных врагов с каждой опрокинутой чаркой увеличивался и в скором времени с единиц перекинулся на целые десятки. Раздухорились так, что Ягелу приходилось моментом осаживать в громогласности то одного питуха, то другого. Говорили и о павших, пили и тихо плакали, вспоминали былой бандитский разгул.
Скатерть быстро опустела, скоро наполнились натруженные пупы лихих удальцов. На полотне остались хлебные крошки, крупицы соли, яичные очистки да рассыпанный табак. Дабы не будоражить зверя, остатки пищи не раскидывали по кустам, а кинули в огонь — огонь всё пожрёт.
Келмар, назначенный хранителем очага, подкинул прежде заготовленных Эдриком и Фрамом дров, для пущего согрева придвинулись ближе к костру. Ладони грела горячая чарка с травным настоем. После сытного ужина вытащили трубки, начинили пахучим зельем из кисетов и запалили от красного уголька. По елани и промеж еловых стволов поплыли густые ароматные табачные клубы, точно материализующиеся призрачные фигуры.
Рядом на колышках сохла измокшая обутка и прелые онучи, распространяя отвратительный собачий запах.
— Отодвинь-ка ты, брат, свою снасть к своему носу по ближе, — проговорил Редвальд, кивая в сторону подсыхающей обувки Дегмунда.