— Это ещё зачем? — спросил Дегмунд, начинявший трубку.
— А за тем, что уж больно люто пахучи твои онучи, — сказал Редвальд, поводя носом и морщаясь.
— Почто взял, что мои, а не твои? — усомнился Дегмунд. —Ты, глянь, они же бок о бок висят.
— Что ж это я по-твоему родную вонь от чуждой различить не в силах?
— Уж я не ведаю силы твоего чутья, но верно знаю одно.
— Что же это?
— А вот что: воняют они люто, точно безродная, снедаемая блохами и червями, псина, попавшая было под страшный ливень и, не успевши ещё просохнуть, подохшая в канаве.
— Ежели ты у нас такой нюхач, поведай, чем пахнут вот эти, — сказал Пузырь и, подцепив пальцами чьи-то ближайшие онучи швырнул их прямиком в лицо.
Редвальд, разомлевший от хмеля и сытных харчей, потирая, слипающиеся глаза, томился широкой зевотой, и зловонная порть краем своим угодила ему в рот и повисла, как рушник на сучке.
Чертыхаясь, отплёвываясь Редвальд отбросил от себя онучи и те, угодив в костёр, вспыхнули и в миг истлели. Народ покатился со смеху. Не смеялся только Вилаф Череп: то были его онучи и к тому же единственные.
— Ну и дурак же ты, Пузырь, такие штуки вытворять. Вроде телом велик, а умом скуден. Твоё счастье, что я шутку разумею. А что ежели нет: чикнул бы тебя по горлышку спящего и был бы таков.
— Ты, брат, не кипятись, я же не со злого умысла, — сказал Дегмунд. — Уж больно мне хотелось дознаться, каковы на вкус и пах те самые онучишки, что ты облобызал. — И он снова расхохотался.
— На вкус, как протухший карась, — серьёзно сообщил Редвальд. И все вновь прыснули со смеха.
Та, что плачет у болот 1.3
1.3
Все они были городские, привыкшие к шуму и суете, не знавшие себя в не базарной толчеи и тесноты узких улочек. Тишины лихой люд не признавал, не любил, нехотя доверял ей свои сердца: в тишине, как в монастырской келье – может брат наведаться, а может и бес во искушение заглянуть. В тишине как тихой заводи поди угадай что за невидаль водится? А водятся там наперво мысли, у каждого свои, да не у всех добрые. И дабы не смущались души – чесались языки и промокала глотка от хмельного.
Пред ночью, у живого огня, в лесной глуши, в честной компании собрались они и зачали, как водится, бывальщину, да всё скучное, пресное, сказанное-пересказанное, от неё изнурённые тела и отягчённые впечатлениями души бойко потянуло ко сну. С лёгкого посыла Редвальда перескочили на былички, и тут сон, как рукой смело, был сон и нету. Продрались очи, уши встали торчком, прояснился ум, будто бы его кто в колодезь с ключевой водой окунул. Врождённая страсть человека с жадностью цепляться ухом за всякую чертовщину подчас могла и мертвеца поднять из унылого гроба.
«Дивный, дивный люд, — оглядывая своих головорезов, дивился Ягелон, — хлебом не корми, дай токмо завирань послухать. И впрямь, как дети малые: спозаранку глотки резали, кишки из-под кушаков выпускали, а уж как полночь притулилась, так тихо, мирно собрались гурьбой у огонька, послушать страшных небылиц. Убивцы, тати, насильники, не страшнее ли вещи сами творите? И как можно стращаться какого-то там упыря или оборотня, иль ещё какую пакость нечистую, когда сам такие дела ворочаешь, что и чёрту порой тошно становится. Ай да молодцы, ай да лицемеры! Сдаётся мне, не то упырь, что кровушку по ночам из случайного прохожего пьёт, а тот, кто этой кровушкой, точно дождевой водицей обильно большака грунт орошает. Вы и есмь те самые истинные упыри, вурдалаки и оборотни, несчастные слуги Отверженного, каких сами стращаетесь пуще неволи. Таков же и я с вами, единой вервью повитый, душегуб и окаянец», — нераскаянно думал Ягелон и тихо, довольно улыбался злою, щербатою своей улыбкой.
Первым лёг на язык сказ о ведьмах и колдунах, о прислужниках дьявола, и о том, как добрые люди и служители Матери Церкви, каждый в меру своих сил и возможностей, борются с сим пакостным отродьем.
Говорили дружно, наперебой и тут же — не без этого — обругались, но всё ж после, порядка ради, определились вещать по старшинству. Вновь ругались и спорили, кто старше, ибо не всякий вдруг знал, а если знал, то не каждый мог упомнить, в какую зиму был урождён на свет божий.
У каждого была своя история, и не одна, ибо не водилось на земле такого мужика, который хоть раз в жизни не встречался лицом к лицу со злой, ошалелой бабой. А как известно, со словом святого Бернара, «злая баба, утерявшая страх божий, неудержимостью скверных уст своих, дерзкой бранью и подлым рукоприкладством, в общем всяким беснованием телесным – явственно кажет и пред подслеповатым оком крайнюю приверженность свою князю Отверженному, господину Глубин Огненных, Тёмных сфер и Погибели». Словом, о том, что бабы – зло, хотя и вынужденное, хотя и такое с каким приходится поневоле мирится, — знал всякий, а кто ещё не знал, тот уже начинал догадываться, и всякий был с тем утверждением согласен: и безусый юнец, и седовласый старец и почивший в бозе мужичонка, век претерпевавший скорби от назойливой старухи своей.