Более остальных о ведьмах мог поведать и рассудить старый Вермунд, ибо он за свой век – а шёл ему шестой десяток – имел несчастье быть женатым трижды, и трижды выходил из сего «недоброго предприятия» совершенным вдовцом. А кроме того, он слыл занятным рассказчиком; никто, как он не умел так искусно изловить непоседливого слушателя в силки даже самого обыденного повествования.
Но нынче старый Вермунд ничем не мог быть полезен своим братьям: прияв раны обеих ног и будучи опьянён маковой росой, он тихо бредил, лёжа в сторонке, укрытый плащом. «Гербика, Гербика, — шептал он временами, мотая горячей головой, — помилуй, Великий Боже, копать сортиры я не пойду, не пойду, хоть убейте!». Это обстоятельство несколько опечалило народ, уже порядком объевшийся и опившийся, но всё ещё не желавший отходить ко сну, а жаждавший иного, изысканного кушанья – доброй истории.
— Вот ежели старина Вермунд поднялся со своего скорбного ложа, он бы нам поведал истину, — с сожалением проговорил Вилаф. — Слушать его – одно удовольствие. Словеса так и текут из уст, аки пенная брага, – знай успевай подставлять ушные раковины.
— И чего на тракт выскочил, — вновь возмутился Редвальд, — сказали, ведь: «сиди старый под елью, да кто побежит на тебя – того топориком-то и приласкай по хребтине». А он что? Как ложка в борщ – кинулся в самую гущу.
— Вспомнил молодость шальную, растуды его туды, — хихикнул Одноглазый, выковыривая из запястья настырного клеща.
— Взыграла кровь, не удержался, — скорбно добавил Дурин и протяжно выдохнул сизое табачное облачко, отгоняя настырную мошку.
— Старый дурак! — безапелляционно подытожил Ягелон.
— Недоброе вышло… Ноги покромсали. Как не оттяпали, не пойму, ведь орудовали гизармой. Сапоги что ль смягчили.
— А кто орудовал-то, мальчонка, недоросль торгашный, — сказал Редвальд, — трясся стоял, аки лист осиновый. Видать впервые человечка рубил. Его Дегмунд опосля по башке саданул – так башка разлетелась в щепу. Всю сряду мне изгадил.
— Малой хрустнул, как вошь под ногтем, — подтвердил Дегмунд, протяжно отрыгивая и размахивая тугое зловонное облачко.
— Не жаль?
— Чего?
— Малого.
— А чего жалеть-то, их как грязи… бабы ещё нарожают.
— И то верно: за оружие взялся, значит и не мал вовсе, а в самый раз.
— Сдаётся, не подняться старику, — сказал Одноглазый. — Мы-то теперь не вдруг близ лекаря очутимся. А тут день-другой – считай и нет ног: завоняют, почернеют и отвалятся.
— Умолк бы ты, Однуха!
— Раны промыли, прижгли. Соделали, что полагается, — сказал Ягелон, — А дальше божья забота, не наша.
Примолкли. Прислушались к тишине, – а её и нету. Робко посвистывала птица в ивовом саду. Неистово трещали сверчки. Фыркнула стреноженная кобылка, переступила усталым копытцем, ей вторила другая. Келмар, хранитель очага, рубил и подбрасывал дровишки. Дурин звучно чесал свою роскошную пшеничную с проседью бороду, Эдрик – сопревшую промежность. Дегмунд и Хрольф с пресыщенной медлительностью, нехотя дожёвывали оставшиеся мясные куски. Остальные, причмокивая, цедили из чарок кто кипяток, а кто по крепче, поглядывали друг на дружку, скалились, корчили страшные рожи. Одноглазый, точно ядовитая змея всё толкал через щербинку передних гниловатых зубов непрестанно набегавшую слюнку. Фрод, развалившись на земле, как беременная каракатица, мурлыкал песенку про чертят: «Был чертёнок, нет чертёнка, бес вселился в поросёнка… Побежал с обрыва в реку, выплыл добрым человеком!». Ягелон в задумчивости начинял трубку. В тишине неуютно: в тишине бродят мысли, рыщут как хищные звери, ищут кого поглотить, находят и поглощают, целиком без остатка.