— А правду говорят, что будто бы Вермунд был женат трижды? — спросил вдруг Хрольф, примкнувший к банде вместе со своим братом Фрамом полгода тому назад и ещё много не знавший.
— И трижды становился вдовцом. Истинная правда, — уважительно подтвердил Редвальд. — Как-то я свёл знакомство с человеком, который был Верманду как брат и знал о нём всю подноготную. Они выросли в одной деревеньке в Холмогорье, неподалёку от того места, где Керн падает в Ярву.
— Знаю, знаю это местечко, — бесцеремонно вклинился в разговор Одноглазый, — моего кузена жинка из тех краёв, Герберга Пышная, так её на деревне звали. Как-то воскресным утром погнал её нечистый в свинарник, так ей беременная свинья – верите ли? – пясть отгрызла, напрочь. А земля там благодатная, монастырская, насквозь промоленая, всё окрест пятью верстами под защитой святого Арнульфа. Земли плодородные, вот токмо половодьем бывает, как захлестнёт луговину, а тамась нижние хутора вроде бы уже и на сваях, а всё равно ж тонут етить-колотить…
— Почто перебиваешь, Однуха, ведь я говорил? — недовольно спросил Редвальд, выплёскивая остатки из чарки в огонь.
— Ну говори, говори… говорун-птица.
— Так вот, деревушка та, прав Однуха, как и многое окрест обители святого Арнульфа принадлежит. А в двух верстах на северо-запад орденский гошпиталь…
— Тот ли, что прошлой зимой выгорел дотла вместе с горемычными постояльцами?
— Он самый, но разве сейчас об этом?! Выгорели и упокой господь. Их семьи…
— Чьи?
— Вермунда и этого, как его, второго, о ком я и пытаюсь вам сказать…Тот, у кого я всё это выведал, имени его не помню, прозвище у него ещё было какое-то смехотворное, то ли Куринная кость, то ли Гусиная лапа. Давным-давно семьи их породнились, обменявшись невестами. А до того долгий век их деды и отцы дружбу водили, близко знались, и даже бились вместе, то ли под Карвиком, то ли под Нарвиком, то ли Бог ещё знает под чем… Но, сдаётся мне, бились это громкое словцо, вы ж знаете, как наш брат воюет, так валандались небось во хвосте, пред обозом, в осадном лагере дерьмо за господами выносили, да землю денно и нощно рыли, аки кроты да землеройки. Так вот, этот самый добрый человек, по сути же старый горький пьяница сказывал нам что… А чего он токмо не сказывал, — махнул рукой Редвальд, — болтал, как пьяная шлюха на вялом члене… Так вот, опосля десятой чарки забрёл наш разговор о людишках из ребра, бишь о бабах. И выяснилось тут, что первая супружница нашего Вермунда была самой что ни на есть настоящей ведьмой, и не таясь занималась сим пагубным ремеслом, которое переняла от родной своей бабки, старой холмогоской ведьмы, прожившей якобы более двух сотен зим.
— Да разве кто столько осилит? Нынче такая жизнь, что не всякий и пятого десятка сподобляется.
— Брешет, собака!
— Есть такие люди, они аки древа: чем дольше живут, тем крепче в землю корнями входят. Их подчас и самой смерти не легко выкорчевать.
— Не чепуха ли это на постном маслице, братцы?
— Сам ты чепуха. Тебе ж говорят, куриная твоя башка, ведьма она. А ведьмам порой под силу такое…
— Ведьма не ведьма, а всё равно тварь живая, а значит под Богом ходит.
— Да не под Богом, под Дьяволом она ходит, коли ведьма.
— Справедливо!
Та, что плачет у болот 1.4
— Споры спорить будете, иль дальше слухать? — недовольно вопросил Редвальд, и, получив в ответ заверения во внимании, после недолгой паузы продолжил: — Жила она на краю деревеньки. А деревенька та, Холмогорье, не великая, дай Бог дюжина дворов. В почтенном отдалении ветхий домишко её горбился, у самой у кромки лесной. Там же близ, озерцо расплескалось недоброе, что ещё Маткиной Слезкой местные по сей день кличут.
— От чего Маткиной? Матка что ль выплакала? — спросил Одноглазый.
— Скажу лишь, что господское дитятко в той луже безвременно сгинуло. То ль глупостью и по недозрению человечьему, то ль происками не доброй силы. Но о том иной сказ, а для иного сказа – иной раз! А мы продолжим, о жене Вермунада, о Генриетте, так её звали. Жила, значит, наша ведьма безбедно, не ведая ни в чём нужды. Ещё пробабку её бабки туда каким-то нечистым ветром запахнуло. Жила она и землёй свободно владела. Держала сад да огород, травки там всякие растила, не хитрый овощ да фрукт. Не пахала, не сеяла, не жала, но землю свою пахотную соседям в аренду сдавала по божьей цене. Ту землю за бесценок у неё силой выкупил местный Холмогорский староста. Выкупить-то выкупил, да не сдюжил: первой же пахотой, будучи укушенным аспидом, Богу душу отдал прямо на том земляном лоскуте, что неправдой оторвал. Вот тебе и гадай: ведьма ль гада ползучего натравила, аль Господь покарал алчного?