— Иль обернулось бы питие огненным и прожгло колдунью насквозь, — сказал Одноглазый.
— Не рискнула бы…
— Не рискнула!
— Да не прожгло б…Тебя же не прожигает! — усмехнулся Дегмунд.
— А меня-то чего должно прожечь, я с нечистой силой не якшаюсь? — противился Однуха.
— Видать самому Спасителю служишь, святой отец?
— Кто платит, тому и служу, — дерзко заявил Однуха.
— А то, что ты поди по более ведьмы людишек сгубил, Однуха.
— А ты не сравнивай, то разность…
— Какая ещё разность, сгубление и есть сгубление!
— А ты чужих мертвецов не считай, своих считай, счетовод хренов!
— Ангелы сочтут, не пекитесь братцы. Всему свой черёд, — сказал Дурин.
— Сталь души не губит, сталь душу освобождает, — сказал Ягелон, — хоть и от плоти, хоть и от бренной! Во как!
— Хитрая философия… удобливая! — сказал Дурин.
— Да ну вас в печень, протопопы! Сказывай далее, сказывай далее, чего затих, — затребовал Фрод.
— Да вот всё жду, егда вы, черти криворылые, наговоритесь вдосталь. Да и не мешало бы уж и горло смочить, а то что-то слово на языке спотыкается от сухости.
— Эй, плесните ему, плесните… пусть продолжает.
— Сперва, жили они, душа в душу, пили-ели, спали-гадили, ладили, друг на друга надышаться не могли, друг с дружки пылинки сдували, как-то бывает по юности чувствований и пылкости. А ладили они ещё от того, что изначала уговорились, что каждый ведает своим делом и в чужое без дозволения ноздрей не суёт. А до того ещё один уговор про меж них пролёг: вопреки заведённому средь мужчин порядку, измен друг дружке не чинить, а за противное – положенная по уговору кара, на выбор ущемлённой стороны.
— Мудро! – сказал Вилаф.
— Да разве так с бабой льзя? — сказал
— Генриетта бабой токмо с обличия была, а внутрях – чистый дикий вепрь, секач с яйцами! Колдунья, словом, существо своенравное, волелюбивое, непокористое!
— Это ты такой смелый, покуда тебе колдовской отвар в ухо не влили, иль не нашептали чего в кашу.
— Вермунд в те дни, варился в банде Тёмного Джона из Ранки, промышлял не божеским, ничем не брезгуя, аки уличный пёс: окрадывал да грабил мирные жилища, мастерские, лавки да склады, таскал контрабанду, грел руку на северных ярмарках. На тракт они тогда не совались: шибко лютовал орден, заполучив нового сердобольного магистра, а вот на воде порой удачливо разбойничали, по наводке. А Генриетта тем временем продолжала кудесничать и многажды в том преуспела, но не без дьявольской хитрости. Сперва народ к ней скудно хаживал, в основном по старой памяти заносило ветром ходоков из Холмогорья, Вятшы и Терпенника. А в предместьях и самом Бренига всё уж давно было поделено: в каждом углу своя лютобабка лютобабила, – где уж тут монету сшибить. Генриетта в короткий срок обошла в своём конце всю ближнюю нечисть, про какую токмо смогла разузнать по углам да закоулкам городским. Учёная письму, она составила реестр, кто и где живёт, чем промышляет и каков примерный с того ремесла прибыток имеет. А опосля, обратилась к муженьку за помощью. Быть может слыхали о Бренигенской Расправе?
— Когда чаровниц избили?
— Три десятка обоего полу, слывших в народе за ведьм, колдунов, чаровниц и знахарей…избито было за единый день.
— Не уж-то Вермунда рук дело?
— Истинно так! Но таковое кровопролитье одному не учинить – умаешься.
— Он о том не сказывал, таился!
— Ещё бы…то было зачало многих зол. Они сие утаили от Тёмного Джона, за что Вермунд едва не лишился глаза. Шрам у него на правой скуле – дело рук Джона, предупреждение и вечная памятка, блюсти разум в лихих делах. Народ-то, конечно, частью своей сперва обрадовался. Особливо ликовала Святая Матерь Наша Церковь Спасителя.
— Ещё бы, ведь сколько хлеба-то у попов чаровники да чаровницы понаотожрали, одному Богу ведомо!
— Опосля не в долге город захлестнула волна буйства и бесчинств, каковых до того часу не припоминали… Оказалось, что средь убиенных была сестра Уолтера Карбункула…