— Так и есть, — добродушно признался Кендрик, — от рожденья таков, всякому деньку божьему рад, аки соловушка сладкопевчий. Чудится мне так вернее жить, Бога попусту не гневить. Иль прикажешь с кислою харей путь-дорожку топтать? — с намёком вопросил он.
— А я тебе не приказчик, чтоб приказывать, — огрызнулся Язга. — Только оно по морде видать: жить шибко любишь, цепляешься, аки пёс в мясные обрезки.
— Дивный ты человече, Кольцо, а кто же, скажи мне, не любит? — поднял голос Кендрик. — Ты что ли? — он с издёвкой усмехнулся. — А кто за Зилькой по двору волочился, аки голопятый мальчуган за купецкой дочей? Кто намедни смехотворной байкой до колик рты кабачные раззявливал? Кто в лихом танце до упаду упрыгивался? Кто в кость да в карту до самого утречка азартовал? Часом не ты ли? Кто в хмельном угаре о хари варнаков тощие кулачишки свои расчесывал? Ясно кто, вестимо — ты! Ты братец и есть этот весельчак-оборотень, — тыча пальцем и задыхаясь продолжал толстяк. — Поди тебя волколака разбери: то мрачен и злобен, аки чёрт, то аки медь зияешь, гремишь, змий окаянный. Так, что ты мне эту песнь брось: не про жизнь она. Что приятно, то всяк любит. Бог так положил: приятное любить, неприятного сторониться, жить да плодится. Аль в конец очумел, что и Писанию не веришь?
— Если и не верю, с того что, в судилище церковное потянешь? — Язга метнул недобрый взор.
— Ну и дурак же ты, — в сердцах обрушился Кендрик, — будто и совсем пустоголовый. Такое ещё где не ляпни — поповской кляузой в изгои замараешься. А то и чего хужее на свой тощий зад накличешь. Проще будь, слово дедово, в простате истина. Недуг твой — душевный, известен, лечится. Позже оправим. Я хоть и не знахарь какой, а кой-чего разумею: отца, брата да двух сестрёнок схоронил. Я эту тоску, суку этакую, вот где держу, — он стиснул свой маленький кулачишко и показательно потряс им в воздухе, — у меня не забалуешь. Ты вот что, совет дружеский прими, харей не кривя: дурной мысли ходу не давай, души её, аки окаянную гадину поколь она младенец, да о камень, о камень… А сейчас, — он хитро улыбнулся, вытащил из сумки флягу, тряхнул на поверку, — на-ка вот лучше глотни, может чутка просветлеешь. Кое чего плещется, окромя слюней. — Он протянул тару другу. — Пей, полегчает, голову секи.
— Откудова? — с подозрением вопросил Язга, а сам подумал: «Ах ты ж сукин сын».
— Оттудова, — гримасничал Кендрик. — У походного шинкаря на смертное молчание выменял. На крючке он у меня, после стычки с Барсихом.
— Не можно, — помолчав, строго ответил Язга с некой горчинкой в голосе.
Он призадумался: имея сильную слабость к хмельному, шибко попивая на досугах, он всё же редко и с тяжким конфузом шёл поперёк гильдейского устава, одна из статей которого строго воспрещала «пивать какое бы то ни было хмельное, окромя полуденного не креплённого пива». Но нынче на душе его было, что на скотном дворе, шибко унавожено, и он осознал, что обречён.
Кендрик, точно пиявка дурную кровь в миг уловил эту горечь и поспешил уцепится за неё.
— Отчего ж изволь? — Он впился хитрым прищуром, заподозрил не ладное. — Никак старшого трепещешь? Так и бес бы с ним. Они и сами едва ли трезвы бывают: аки ни подскочешь, всё сивухой разит на четверть полёта стрелы. Так что же им, значит, можно, а мы нелюди какие? — риторически вопросил он, поднимая возмущённый голос. — Плевал я, плюй и ты. Пей, — повелительно возгласил Кендрик, протягивая руку и заманчиво потрясывая флягой — внутри заплескалось. — Может в последний раз доводится…
— Типун тебе на язык, словоблуд гороховый. Не пред кем мне трепетать. И тебе то ведомо.
Язга укусил обветренную губу, шмыгнул худым носом, в нерешительности глянул на заветную баклаху, аки волк на баранью ногу.
— Тогда чего куксишься, аки стара дева? — наседал Кендрик.
— Службе свежая голова потребна, а не хмельной кочан, — рассудил Кольцо, как и полагалось доброму гильдейскому ратнику. — Тому подтверждение устав, кровью писанный. А наш-то уговор помнишь?
— Какой ещё уговор? — косил под дурачка толстяк.
— Ты же, идол, божился мне: покуда во седле — ни капли! И что же на поверку выходит?! Харя рдяная, глазки осоловелые…Чем токмо выхлоп заел — невдомёк. То-то я смотрю весел и заливаешь пуще обычного. Хватанул уже, гидра, оттого и лыбишься? Где, у источника, иль у камня, иль ещё где?