— Бывали в городе?
— А то, думаешь я здесь под пеньком уродилась, аки крапива да бурьян?
— А где-ж?
— В Кретфорде. Слыхал ли?
— В трёх верстах от Переправы святого Эйдана?
— Я не верстовой столб, счёту не ведаю, но угодника Божьего Эйдана день блюду. Случайно вышло. Хотя в мире Божьем случаю места нет. У отца помер брат, каменьщик был, с похмелья упал с лесов и вдребезги разбился. Он, отец мой, поехал брата хоронить, а мать моя была тогда на сносях, так он её с собой и прихватил. Повсюду её горемычную за собой таскал, не мог без нею и шага ступить. Так мать прямо во время панихиды и разродилось мной. Но о Крэтфорте я мало что помню… скорее совсем ничего. О чём это я? Ну Бог с ним с Кретфордом. Помнится, всякий раз, когда у сестры бывала в Датоне, вродь не великий городишко, так захолустье, а до чего смердящий, коль ветер противный, то за милю от предместий рвотный позыв возбуждает.
— Да уж, в городе не так, в городе инаково… Там жизнь кипуча и вонюча, но воня эта сладкая и манящая для молодого пяточка. Я сам деревенский, но город люблю всем сердцем. Не всяк город можно так обозвать, не всяк город одинаков в прелести… Города, они как люди, все разные. В городе есть то, чего нет на селе да в глуши…
— Это чего же? Театра, кабачка и борделя?
— Зрите в корень, матушка… «Без женщин, драки и вина жизнь на свете не мила. Коли пьян и выбил зуб…», — пропел Годфри строку из песни.
— Эх, мужчины… Вам бы токмо куда-нить сунуть своё причинное место и породить не всегда желанные следствия…
— Вот уж нет, матушка, порождать следствия — женственная участь!
— Ишь ты, какой мудрёный. Не участь, дурень, а дар Божий, человека-то родить, выносить. Женщина приводит человека в мир, а мужчины уводят… — она тяжело, с грустью вздохнула. — Ну что у нас тутась, тихомань?
— Тихо, матушка, спит-почивает лесок наш, в дрёме грёзу зрит, миром посапывает.
— Господь всегда близ, Господь бережёт. Поди продрог да оголодал, нощь-то не шибко паркая?
— Есть немного… Да и что за мужик, что и сыт будучи от едьбы откажется.
— Тогда распали-ка печурку, а я уж тебя опосля горяченьким потчевать буду.
— Это я мигом, матушка, и глазом моргнуть не поспеешь.
Они вернулись в хату, прикрыли за собой дверь и принялись каждый за своё дело. Годфри умеючи засветил фонарь, притащил пол дюжины сухих поленьев из поленницы и, наколов щепы, споро развёл огонь. Матушка достала не царский харч: ржаного хлеба и козьего сыра, поставила греться крынку с молоком.
Послышалась, что кто-то скребётся в дверь. Матушка приоткрыла дверцу: на пороге застыл Мордаган и, подняв всклокоченную морду, жалобно скуля, смотрел на свою благодетельницу.
— Что, нагулялси? — спросила она с подковыркой. — Быстро ты, хлопец...
Пёс беззвучно прихлопнул желтоватыми стёсанными челюстями и повесил голову.
— Делы-то хоть свои собачьи обделал, проказник мохнорылый? — Мордаган вновь воззрился на хозяйку подслеповатым глазом, как бы с недоверием, и глухо рявкнул, как заядлый табачный курильщик. — Ну смотри, ежели опять под зеленушку сходил, — грозила старуха пальцем, — выверну мехом внутрь. Ясность? Заходь, неча в проходе столбенеть.
После этих слов старый пёс понуро проковылял через порог и, дважды лизнув холодную бурду в деревянной миске, прилёг в тёмном уголке на камышовую циновку у топчана, уложив седую нечёсаную морду поверх вытянутых лап и принялся наблюдать за людьми.
Лесной хутор 1.2
1.2
— Милли, спит? — спросила старушка, вспомнив своего подопечного, раненного две недели тому назад арбалетной стрелой в бок.
— С полуночи был у него трижды: в добром сне, со сладострастную такой ухмылкой на устах. Видать, какой грех во сне разглядел, — усмехнулся Годфри, — свой, аль чей противный.
— И слава Богу, — старушка подняла взгляд на икону в Святом Углу, осенила себя святым знамением, — измучился бедолага от боли. Пущай спит, пущай грезит, лишь бы не в жару, да в бреду. Сон даст ему сил для борьбы.
— Раскутался, так я это, как вы велели вновь его, аки младенчика запеленал. Видать жажда его томит, ибо пьёт, аки конь приблудный.