— И пусть пьёт, токмо дело, а не блажь… Пивом-то на сей раз не поил, надеюсь? — спросила матушка, глянув с укоризной.
— Что вы, что вы, матушка… И как бы осмелился опосля того случая. Не в коем разе. Я ему вашего отварчику да водицы вскипяченной на брусничном листе. Отхожее ведришко вытряхнул и по своим делам пошёл: чего бедолагу тревожить. Чудное ваше зелье знает своё дело. Оно и со мной диво сотворило. Вонась гляньте-ка и рука, аки сызнова петельки-то выкручивает. — И тут Годфри начал вертеть напоказ раненой рукой, так что едва не дал старухе здоровенной своей костяшкой по скуле.
— Ну ты не шибко-то маши, рана она покой любит, а ты её бередишь, точно несмышлёный рыбачишко удило. Не уж-то вовсе не тревожит?
— Есть чутка. Иногда как бы подёргивает, а иногда как бы иголкой колит и мурашки от локтя к шее бегут и чешется, чешется под пеленой до одурения.
— Добро, приживается, — довольно и ласково проговорила старушка. — А чесун, то верный знак, — она погрозила пальчиком, — аскеза тебе в богоугодном терпении. Смотри: терпи!
— Терплю, матушка, изо всех сил терплю. Когда совсем невмоготу чуть-чуть по краю ноготком повожу через тканицу и вроде бы легче. А то ведь и сна не было, и жар, и чёрт знает, что ещё…Помните?
— Мне ль не помнить: я из вас каждого перештопала, а добрую половину с того свету вызволила… Но не я, не я, — опомнившись, повинилась старушка, — Господь долготерпеливый. Дал ещё времени дуракам. Ждёт от вас плода покаянного, ждёт, когда прозябнет в сердцах ваших каменных зерницо малое, которое и есть сад великий. — Тут она утихла, задумалась. — Грязным пальцем, аль чем иным лезть не вздумай, а то всё насмарку будет. Свету прибавится, перевяжу тебя сызнова.
— Покорен, матушка. Руки золотые у вас, Богом целованные, да людьми недооценённые. Вам бы лекарем быть да при особе какой вельможной, а не тут в чащобе промеж нас горемычных обитать.
— Это не я промеж вас, а вы округ меня обитаете, с того почнём, — хитро поправила старуха. — Я в здешних дебрях, милый, отшельницей два десятка годков существую и, даст Бог, ещё чуток задержусь, покуда вы не одумаетесь.
— Оговорился…
— А что касаемо ремесла лекарского, то вот что я тебе скажу… Ещё бабка моей бабки говаривала: «Лечить нужно от доброго сердца, с искренней верой и любовью, иначе и не берись». Всякая рана, всякая болезнь и беда они от греха в нас бывают. Един грех всему причина. Не было в человеке греха, то и заразе-то не за что было б зацепиться да удержаться. Так бы молитовкой и сдуло бы. Но праотец и праматерь наши пали, и с того века всякая проказа к роду нашему подступ имеет. И если бы не Божья милость, то в конец бы все здесь опаршивели. Травка, камешек да корешок сами собой хоть и живые, хоть и полны бывают по Божьей премудрости целебной силы, но не разумны… Истинный разум в сердце человеческом обитает, в сердце, отчищенном от страстей, разум различающий добро ото зла… Такой-то разум полюбовный, когда зелье творит, ежели вдохнёт, ежели напитает его силой любви, каковая одна есть истинная сила врачующая, то тогда токмо и бывает в том лекарстве толк. А что до меня… то я в помощи никому не отказывала, и доброго лечила и злого, как заповедовал Господь не различать лиц. Я сама из простых, родичи мои испокон веку на земле трудились и добывали хлеб свой в поте лица. Я из народа и для народа…Так что я именно там, где и должно мне быть…и делаю, что должно… Вот добываю век свой, с божьей помощью лечу вас горемычных…
— Что б мы без вас делали, неведомо.
— Да уж не пропали бы, старуху иную знахарскую бы где по сёлам изловили, да и припёрли в лес, — рассмеялась матушка.
— Что вы, матушка, мы никого силой в своё общество не загоняем. Мы сами противники всякой неволи.
— Знаю чего вы противники и кого, — хитро проговорила старушка. — От того и тревожно мне…
— От чего, матушка?
— За вас треволнуюсь. Покуда здесь гурьбой сидите, отпускает, забываюсь, а як припирает срок — тревожуся, не могу иначе. Я пятерых детей схоронила, мужа да родственничков без счёту. Думала отплакала своё, оттревожилась. Так нетути. Не ждала, не гадал, а прикипела сердцем, точно к детям, к внукам своим… И к кому спрашивается прикипела, старая дура, — к настоящим разбойникам с большой дороги, к головорезам. Вот горе так горе… И что Господь скажет. Осудит ли? Простит ли? Я же в лес-то ушла, грехи замаливать. И что же вышло?!