— На галсах пошли, не понравилась «катюшина закуска», камбалы соленые, — злобно прокомментировал Дунаев.
— Ноги на суше, а душа в море, — откликнулся лейтенант Зарубин, озорно поглядывая на Дунаева. — Сыплешь морскими терминами, как истый моряк. Ты вот, парень, на суше не подкачай, если снова пойдут.
— Будь спок, товарищ лейтенант, не подкачаем, — лихо выпрямился Дунаев и стал рукой смахивать земляные крошки с лафета орудия.
Наступила пауза. Дымка тумана, словно спугнутая разрывами бомб и снарядов, окончательно рассеялась. Серые облака убежали повыше и позволили багровокрасному утреннему солнцу поглядеть на грешную землю. Оно игриво выглянуло из‑за маленькой клочковатой тучки, потом легко оттолкнулось от нее и широко, тепло заулыбалось, точно приветствуя победителей и одновременно проверяя, как там у них пойдут дела дальше.
А дела шли своим чередом. Фланги дивизий быстро сомкнулись. Полки начали приводить себя в порядок, подразделения — перегруппировываться. Командарм приказал обеспечить охрану высоты более мощным соединением. Вскоре сюда подошла 143–я стрелковая бригада, которая и заняла оборону, сменив горно–стрелковый полк.
— Ну‑ка, который час? — Ни к кому не обращаясь, спросил генерал–лейтенант Львов и отогнул левый рукав тесно сидевшего на нем кожаного реглана. — Девять двадцать. Как думаешь, угомонятся? — Он хитровато поглядел на начальника штаба.
— Нет, оправятся немного, снова попрут. Немцы так просто не отцепятся. Надо готовиться к новой встрече.
Собственно говоря, иного ответа Львов и не ожидал. Вопрос он задал скорее просто так, чтобы как‑то разрядить напряжение. Ему хотелось использовать несколько минут передышки на разрядку нервов. И только для этого он завел разговор с начальником штаба. Они знали друг друга хорошо и давно. Другой, менее знакомый со Львовым, мог бы, пожалуй, обидеться: зачем, дескать, спрашивать о том, что и любому ясно? Но начальник штаба хорошо понимал Львова. Он коротко улыбнулся и, снова настроившись на деловитый лад, потянулся к телефону.
Прикрыв трубку ладонью, он что‑то тихо и долго говорил командиру дивизии, изредка поддакивая, а потом более громко закончил:
— Главное, отсекайте пехоту, не давайте ворваться в передние траншеи, а танки накроем артогнем.
От переднего края снова, как и накануне, потянулись раненые. Шли санитары с носилками. Над окопами причудливыми хвостиками заструился махорочный дымок. На войне недолго помнится пережитое во время боя. Чуть миновала опасность, как уже о ней и забыли. Одни думают — что будет дальше, другие — просто ждут событий.
Худой, маленького роста, со впалыми глазами и горбатым носом солдат, прислонившись к влажной стенке небольшого окопа, развязывает свой вещевой мешок.
— Давай пытаться, Сэмьён, пока гитлеровцы раны зализывают, — с мягким кавказским акцентом предлагает он ефрейтору Лукину, широкоплечему тихому парню.
— Ты, Жора, уже завтрашний паек доедаешь. Чем потом сыт будешь? Вчера на два дня дали, а ты за полсуток справился. Добро б ты великаном был, а то с кукиш ростом. И куда в тебе столько девается?
— Зачем завтра кушать? Найдем, если живы будем А может, ни мэне, ни тэбе кушать нэ прийдется. А?..
Жора Бениашвили армейским ножом вспарывает банку тушенки, накалывает куски на кончик ножа и угощает Лукина, связывающего четыре гранаты бечевкой.
— Кушай, Сэмьён. Конэчно, нэ шашлык, но есть все‑таки можно. А ты настоящий шашлык кушал?
— Нет. У нас пельмени в ходу. Наделает мать с осени мешок, заморозит их и варит всю зиму.
— Ну, что ты за человек, Сэмьён, если шашлык не кушал. Кончим войну, приезжай в Душети, настоящий шашлык кушать будэм. У нас дед Закария из барашка объедэние делает. А вэрно, Сэмьён, говорят, что у вас в Сыбири такой холод бывает, что птица на лету замерзает?
— Бывает. Летит, летит да, как подстреленная, падает.
— Это же очэнь странно, Семьён, если человек так просто замерзнуть может. Как же в такой мороз на охоту ходить?
— Привычка.
— А сам ты, Сэмьён, охотнык?
— Известно, охотник. Белку в глаз бил.
— Бэлку в глаз бил? Почэму же ты сегодня фрица не убил, когда он на нас пикировал?
— Фрица в самолете не видно было, только бомбы летели.
Бениашвили отбросил на бруствер пустую банку от тушенки, вытер пятерней истрескавшиеся губы и, сдвинув на затылок каску, опустился на дно окопа.
— Тэпэрь отдыхать надо, нэмец больше не пойдет.