Гусев приказал:
— Поднять полк по тревоге!
Квасцов стремительно бросился к несгораемому шкафу, вынул папку с адресами офицеров и списками связных, рванул телефонную трубку:
— Первый!
Где-то на другом конце провода отозвался баритон полковника:
— Орлов!
…И вот с крыльца штаба понеслись в ночь пронзительные звуки сигнальной трубы:
— Тревога!
Словно ток высокого напряжения прошел по казармам, паркам, офицерским квартирам:
— Тревога!
— Тревога!
По ночным гулким и торжественным, как зал консерватории, улицам военного городка помчались связные: торопливый топот солдатских сапог, щемящая заливистость звонков, пистолетное хлопанье дверей. И на темных фасадах спящих домов вспыхивают светлые прямоугольники окон.
— Тревога!
В казармах — столпотворение. Кажется, все вконец перепуталось, перемешалось — и к утру не разберешься. Но прошло несколько минут, и уже строятся подразделения, и отрывистые голоса свидетельствуют, что все в порядке.
— Алексеев?
— Я!
— Гурьев?
— Я!
— Сагайдачный?
— Я!
Вернувшись из клуба, Анна вскипятила чай, накрыла на стол, приготовила ужин: с минуты на минуту должен прийти Юрик — скоро двенадцать!
Какое смущенное, виноватое лицо было у мальчика, когда он сказал, что не может проводить ее домой! Любовь! Счастливая Лена Орлова! Ее любит Юрий.
Горько и радостно Анне. Неужто и вправду завидует она Лене, ревнует ее к Юрику?
…Громкий резкий стук в дверь сорвал Анну со стула:
— Кто это?
Незнакомый сипловатый голос:
— Лейтенанта Верховцева срочно в штаб. Тревога!
Анна с трудом повернула ключ в двери. На лестничной площадке стоит солдат: сдвинутая на затылок пилотка, разгоряченное от бега лицо («Как тот лейтенант, в сорок первом», — вдруг подсказала услужливая память»).
— Лейтенанта Верховцева срочно в штаб. Тревога! — повторил солдат, и застучали по ступеням лестницы тяжелые сапоги.
Анна прислонилась к дверному косяку. «Опять! Неужели и Юрик уйдет, как ушел тогда Алеша!»
Анна бросилась в комнату, распахнула окно: густая темнота обволокла мир («Как затемнение», — опять мелькнула жуткая мысль), и во мраке — шаги: быстрые, громкие, в сердце отдающиеся шаги.
Анна прилегла на диване: как заныло в груди. Тихо, до мертвого ужаса тихо в комнате. На столе мирно мерцает стакан в серебряном подстаканнике. Бездумно стучит будильник. Розовый тюльпан шелкового абажура плавает под потолком. Но как зыбок домашний, спокойный полуночный мир. Только тронь его пальцем…
Снова чужой требовательный, торопливый стук в дверь. Анна не успела ответить, как в комнату вбежал Миша Кареев. И снова ее поразило страшное сходство с тем далеким лейтенантом: потный лоб, потемневшие и строгие, без обычной улыбки, глаза.
— Анна Ивановна! Где Юрий? Он не явился по тревоге.
— Как не явился? Не может быть! Не может! — пыталась подняться Анна, но какими слабыми стали ноги, как они дрожат. И губы тоже дрожат:
— Не может быть!
Так же внезапно, как появился, исчез Миша Кареев. Снова тихо в квартире. Стучит будильник. Мерцает стакан. Покачивается под потолком абажур.
Надо бежать, звать, найти Юрика, надо взять за руку, сказать: «Иди, тебя ждут. Как ты мог?» А ноги дрожат, нечем дышать, и губы шепчут:
— Не может быть!
Внезапный удар рванул ночную тишину: хлопнула, как тогда от взрывной волны, дверь, жалобно зазвенел перепуганный стакан в подстаканнике, судорожно затрепетал тюльпан абажура. Белое пламя залило провалы окон.
— Вот оно! Началось! Как тогда! Где же Юрий?
Анна бросилась вниз по лестнице и только в подъезде остановилась: витые жгуты дождя, подсвеченные мгновенными вспышками молний, крестили улицу, дома, деревья.
— Гроза!
Пусто в ночном парке. Давно погасли праздничные огни, затихла музыка, опустели аллеи. Даже самые самоотверженные пары разбрелись.
Вдруг стало слышно, как шумит ветер в вершинах лип, путается, повизгивая в колючей непролазности кустарника.
В глухой аллее, на скамье, опустив голову на руки, как угрюмая больная птица, сидит Юрий Верховцев.
…Была мечта: золотистое облако волос над выпуклым лбом, чистые, как зимняя сказка, глаза, губы в улыбке, рука с голубыми детскими жилками. Блок. Григ. Левитан.