И вот теперь Бочаров говорит, что он должен интересоваться этим чувством, уважать его, считаться с ним… Нет, любовь — болезнь, распущенность, эгоизм…
А Бочаров продолжал:
— Так и с Верховцевым. Знали мы, что служит в полку молодой способный офицер, с работой справляется, и были спокойны. А знали ли мы, чем он живет, что у него на душе, на сердце? Или это личное его дело — душа? Но где, скажи мне, оканчивается личное и начинается общественное? Произошло столкновение личного и общественного. Долг требовал выполнить приказ, а личные переживания повели в парк, на свидание…
— Я считаю, что нам надо было строже к нему относиться, крепче взять в шоры — и все было бы в порядке.
— Одними шорами делу не поможешь. Мы много говорим об индивидуальной работе с каждым солдатом, с каждым офицером, но всех ли подчиненных изучили? Пример с Верховцевым — самый яркий. А разве нет других, еще не бросающихся в глаза? Вот Нелли Кареева. Кто с ней из нас по-настоящему поговорил, помог Михаилу навести порядок в собственном доме? Мы улыбались, шутили, были рады, что у нас не такие жены. А ведь и Нелли — не пропащая душа. Я уверен: стоит хорошенько ее встряхнуть — другим человеком станет. Кто знает, какие бои ждут нас впереди. Нам каждый человек дорог!
Звонок в передней прервал затянувшуюся речь Бочарова:
— Кто это?
— Верховцев! Я приказал ему явиться.
Бочаров проговорил почти просительно:
— Только ты не руби сплеча, Петр Иванович. Хороший он все-таки парень!
Подавленный всем случившимся, сидит Орлов.
— Ты думаешь, мне легко. Я ведь не только командир. Сорвался-то он почему — знаешь? Вдвойне отвечаю.
Орлов застегнул на все пуговицы китель, в официальной позе встал у письменного стола. Негромкий стук в дверь.
— Войдите!
Осунулось лицо Верховцева! Воспаленные глаза смотрят из темных впадин.
— Товарищ гвардии полковник! По вашему приказанию прибыл…
— Рассказывайте, товарищ лейтенант, как вы дошли до жизни такой?
— Я понимаю и сознаю свою вину перед полком, перед офицерами, перед вами…
— И это все!
— Еще вчера я был убежден: армия — мое призвание. Все силы, знания, кровь и жизнь я готов был отдать Родине. Но вот сейчас, когда остался один, подумал: не гожусь я к военной службе. Нет у меня необходимых качеств, чтобы стать настоящим советским офицером. Я уйду из армии…
Куда девалось напускное спокойствие Петра Ивановича Орлова.
В бешенстве загремел на всю квартиру:
— Знаете, как это называется? Трусость! Да, да, трусость и малодушие!
Верховцев вздрогнул, как от удара. А Орлов продолжал:
— Первая неудача, первая ошибка — и в кусты. И хотите, чтобы мы тоже оказались маловерами и сказали: «Ах, у него нет выдержки! Ах, у него нет силы воли!» Стыдитесь, лейтенант!
Бочаров, сидевший молча, почувствовал, что пора вступить в разговор.
— Плохо решили, товарищ Верховцев. Много труда, таланта, знаний, времени затрачено на то, чтобы сделать вас тем, кем вы являетесь: советским офицером. И что же теперь? Перечеркнуть весь труд, поставить на вас крест? Не так учит нас партия беречь кадры.
Юрий стоит вытянувшись, руки по швам.
Прав полковник Орлов. Справедливы его резкие прямые слова. Прав и полковник Бочаров. Но в комнате присутствует еще один командир. Он смотрит со стены. И он на стороне Орлова и Бочарова. Те же слова сказал бы и он ему…
Орлов перехватил взгляд Юрия, устремленный на фотографию на стене. Что-то дрогнуло в сердце, заговорил спокойней:
— У вас должна быть душа бойца, а не мягкотелого хлюпика. Завтра на вас будет наложено суровое служебное взыскание. Всей последующей работой вы должны доказать, что допущенная ошибка — случайность, что она никогда не повторится.
Долгая пауза.
— Можем мы этому верить? Мы все? — словно и за того, третьего, спрашивает Орлов.
Три офицера, три полковника, три самых близких человека смотрят на него строго, ждут. Юрий проговорил глухо:
— Даю слово советского офицера!
Орлов заговорил другим тоном:
— Там, за стеной, спят люди, которые безмерно мне дороги. Это мое личное счастье. Я берегу его. Но есть счастье еще выше, еще священней. Мы — солдаты!
…Окна постепенно светлеют: начинается рассвет. Орлов подошел к окну, распахнул настежь. В комнату ворвался свежий ветер, птичий гомон, звуки рождающегося дня. Взглянул на часы.
— Сейчас!
И действительно, как по команде, за деревьями у казарм сигналист заиграл «подъем».
Подошел к окну и Бочаров.