Глава тридцать третья
Три недели воздержания не пошли на пользу моим любовным стараниям. Я обещал выступить лучше, если представится еще один случай.
— Случай здесь ни при чем. — Эпифани стряхнула расстегнутую блузку с плеч. — Секс — наше общение с богами.
— Может, — продолжим его в спальне? — Я пинком освободился от спутанных брюк вместе с трусами.
— Я серьезно, — шепотом говорила она, снимая с меня галстук и медленно расстегивая рубашку. — Есть легенда, которая старше Адама и Евы. О том, что мир начался с совокупления богов. Мы вместе — все равно что зеркало Мироздания.
— Не будь слишком серьезной.
— Все серьезно, что приносит радость. — Она сбросила на пол лифчик и расстегнула «молнию» на помятой юбке. — Женщина — это радуга, мужчина — молния и гром. Смотри. Вот так.
Оставшись в одних нейлоновых чулках и поясе с подвязками, Эпифани выгнулась на «мостик» с легкостью мастера йоги. Ее медленное, легкое движение являло собой натуральное чудо, краткий миг совершенства. Она опускалась до тех пор, пока не легла на пол, касаясь его лишь плечами, локтями и подошвами ног. Это была самая плотоядная позиция из всех, в которых я видел когда-либо женщину.
— Я радуга, — прошептала она.
— Молния бьет дважды. — Я опустился возле нее на колени и схватил алтарь ее раскрытых бедер. Тогда она сократила дистанцию и поглотила меня. Радуга превратилась в тигрицу. Ее напряженный живот, дрожа, прижался к моему.
— Не шевелись, — вновь прошептала она, ритмично сокращая скрытые в глубине мускулы. Я едва удержался от вопля, когда кончил.
Эпифани оседлала мою грудь. Я коснулся губами ее влажного лба.
— С барабанами лучше, — сказала она.
— Ты делаешь это на публике?
— Бывают мгновенья, когда в тебя вселяются духи. «Банда» или на «бамбуше», — минуты, когда ты можешь танцевать и пить всю ночь, — да, и трахаться до рассвета.
— Что такое «банда» и «бамбуше»?
Эпифани, улыбаясь, поиграла моими сосками.
— «Банда» — танец в честь Гуэде. Он очень свирепый и священный, и всегда исполняется в «хунфорте» общины. В том, что ты называешь храмом ву-ду.
— Туте говорил «хумфо».
— Другой диалект, но то же слово.
— А «бамбуше»?
— Это просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.
— Наподобие церковных посиделок?
— Ага, но тут гораздо веселее…
Мы провели день как дети, играя, принимая душ и совершая набеги на холодильник в перерывах общений с богами. Эпифани поймала по приемнику какую-то пуэрториканскую станцию, и мы танцевали, пока не изошли потом. Я вновь предложил выйти пообедать, но моя смешливая «мамбо» вывела меня на кухоньку и покрыла наши интимные части тела пенящимися сливками. Пир был послаще, чем тот, что когда-либо задавал в ресторане «Кавэно» Алмазный Билл своей грудастой Лил.
Когда за окном стемнело, мы, подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в хозяйственном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.
В промежутках между «дегустациями» я спросил Эпифани, где она родилась.
— В Женской больнице на 110-й улице. До шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А как ты?
— В маленьком поселке в Висконсине, о котором ты никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.
— Не похоже, чтобы ты часто его навещал.
— Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Пирл-Харбор.
— А почему ты не возвращался? Ведь там, должно быть не так уж плохо.
— У меня там уже ничего не осталось. Мои родители погибли, пока я лежал в армейском госпитале. Я даже не смог поехать, на их похороны.
— Ты был единственным ребенком?
— Вдобавок приемным, — кивнул я. — Но они любили меня как родного. Моя же любовь к ним заменяла мне чувство патриотизма. Она была жива все эти годы, хотя в моей памяти уже стерлись их черты.
— Висконсин — повторила Эпифани. — Не удивительно, что ты разбираешься в «церковных посиделках».
— И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.
— Кеггерах?
— Это наподобие «бамбуше» в средней школе…
Она заснула в моих объятиях, а я долго лежал, не засыпая и глядя на нее. Ее дыхание нежно колыхало груди-чашечки, а их соски напоминали шоколадные поцелуи в пламени свеч. Трепет ее ресниц выдавал мечущиеся на ними тени смутных сновидений. Она походила на маленькую девочку. Невинное выражение лица ничем не напоминало страстной гримасы, искажавшей ее черты, когда она выгибалась подо мной, как тигрица.