Аглая Владиславовна подняла голову и сделала над собой усилие, чтобы вглядеться в лицо женщины, склонившейся к ней. Для нее все лица уже потеряли свою выразительность и очертания, так как все они были, как правило, безликие. Оттого, быть может, что за ними не угадывалось души. Да и ей, по правде говоря, не хотелось больше вглядываться ни в кого. Она уже всех их пропустила через себя. Все они уже должны быть от нее далеко-далеко. Невозвратно далеко.
– Настя, – узнала она. – Настенька.
– Вы почему сидите здесь на камнях? Простудитесь!
– Не простужусь, Настя. Я давно на них сижу. От камней не простудишься.
– Да почему вы здесь? Почему не дома?
– А это и есть мой дом. Дворец – из мрамора и гранита. Не каждому в конце жизни жить в таком.
– Вам, что… негде жить? Вставайте, пойдем ко мне. Я вот булок купила, чаю попьем.
– Чаю? – оживилась Аглая Владиславовна. – Давно не пила чаю. Помоги-ка мне. Я, Настя, все кока-колу пью, вернее – допиваю, – хихикнула она.
– А я вас давно не видела. Наверное, лет двадцать, – Насте стало вдруг тревожно, будто она очутилась на краю пропасти глубиной в двадцать лет. Она, наклонившись над старой учительницей, смотрела на нее, узнавала и не узнавала ее и чувствовала, как тело ее инстинктивно подается назад, точно и впрямь боится свалиться в разверзшуюся бездну.
– И я тебя давно не видела. Да и других никого… – Аглая Владиславовна, протянув Насте руку, задумалась, вспоминая, кого же она видела в последний раз. – Да и где бы я кого видела? Я тут все сижу, а вы все работаете. Работаешь? Кем?
– Работаю помаленьку, – Настя не стала уточнять, кем.
– Я помню твою защиту. Тогда много о ней говорили.
– А я вот здесь теперь живу. Как мама умерла, сразу и въехали сюда. Еще в восемьдесят втором.
– Славная была женщина. Красивая. Анна… Ивановна? Царствие ей небесное, славная-славная. Таких мало было родителей. Ты смотри, рядом с метро! Ты тут почитай каждый день по два раза ходишь, а я тебя не видела ни разу. Или у тебя машина?
– Продала. Некогда с ней. Да и не люблю я машины.
– Я их тоже не люблю. От них такое амбре.
– Да, сегодня содержать ее – с ума сойти можно.
– Сегодня сойти с ума – значит, остаться при своем уме. Надо же: динозавры вымерли, а вот машины не вымрут!
– Скорее мы вымрем, Аглая Владиславовна.
– В тебе не было этого пессимизма. Что-то случилось?
Насте стало смешно: не виделись двадцать лет, а вопросы задает, будто общаемся каждый день!
– Случилось? Столько всего случилось, что уже все равно, что случилось.
– А я сижу там на граните и все Лермонтова читаю. Вас вспоминаю всех по очереди, а иногда сразу, как на фотографии. Так и общаюсь с вами все время. Лермонтов – он, Настя, мне понятен стал полностью тогда, когда я уж из школы ушла. Ведь вот как странно: совсем молодой человек был, а слова – словно из ларца вечности доставал. Как старик.
Аглая Владиславовна остановилась у двери в подъезд, взяла Настю за руку и прочитала едва слышно: «С тех пор, как вечный судия мне дал всеведенье пророка, в очах людей читаю я страницы злобы и порока».
В этот момент из дверей выскочил Настин сосед Симкин с злым лицом. Он что-то проорал внутрь подъезда, а потом со словами «Сука! Сука! Вот же стерва!» пролетел мимо, не заметив женщин. Опять поссорился с женой, подумала Настя. Аглая Владиславовна переменилась в лице, будто оскорбили ее.
Вот почему она не видит никого – она боится испугаться их, подумала Настя.
– Пойдемте, – сказала она. – Я здесь живу.
– Рядом с этим? – вздрогнула Аглая Владиславовна.
– Нет, – соврала Настя.
– Мне кажется, это Симкин.
– Да, – удивилась Настя, – Симкин. Вы его знаете?
– Увы. Он был прилежный ученик. Что изменило так его?
Настя отнесла этот вопрос к разряду риторических, но учительница задала вопрос опять:
– Как ты думаешь, Настя, что могло изменить его так?
– Я его совсем не знаю, – опять соврала Настя.
Не рассказывать же ей сейчас о прилежном Симкине, который, как Лермонтов, воевал в Чечне, а до этого в Афгане, Югославии, еще где-то… И не был ни поэтом, ни мистиком, поскольку с потрохами погряз в земном с девками, «бабками» и гнутыми пальцами.