– Ладно, ребята, что-то у меня сегодня настроя нет, да и с закуской туговато, – поднялся Суэтин. – Пошел я. Вы как?
– Что? Вот так, без добавки?
– Как хотите. Пока.
Суэтин с тяжелым чувством и непонятной тревогой покинул гараж и отправился домой.
***
Две недели, как вернулся с юга, а Настю ни разу не видел возле дома. Уж и прогуливался, как школьник, мимо ее дома, мусор по три раза за вечер выносил.
– Что-то ты чистюлей после юга стал, – недоумевала мать.
Зайти же к Анненковым он никак не мог собраться с духом. Он почти физически ощущал на себе две одинаковые невидимые силы: притяжения со стороны матери, не отпускавшей его от себя, и отталкивания – со стороны Анны Ивановны, не допускавшей его до Насти.
На кухне стоял чад от сгоревшего масла. Мать пекла блины.
– Вот хорошо, пока свеженькие! – обрадовалась она. – С чем будешь, со сметаной или с повидлом? Мед вон.
– Со всем буду, проголодался, – порадовал Суэтин мать и открыл форточку. – Настя прошла, – сказал он. – Как она?
– Не интересовалась, – сухо ответила Анна Петровна. – Защитилась. Они теперь друзья с Толоконниковым. Кто ему друг, тот защиту всегда найдет.
– Коневодство-то в институте у тебя проходила?
– Прошла. Мимо меня не пройдешь коневодство.
– И как?
– Чего пристал? Руки вымой. Пил, что ли?
– Слегка.
– Смотри. Отец тоже слегка начинал.
– Не беспокойся.
– И это мы проходили. Года два говорил: не беспокойся. Пока язык не отнялся.
– Мама! Ну что ты в самом деле!
Анна Петровна швырнула ложку с тестом в тарелку. Тарелка разбилась.
– Ну вот, – сказал Суэтин. – И до тарелок дошло. Я есть хочу!
– Садись, алкоголик несчастный!
– Вкусно!
Анна Петровна расплылась в улыбке.
– Ты вот еще так попробуй. Ах, какой блин, смотри: края поджаристые, хрустят! Вот эти пятнышки – это не угольки, это как орешки, – она сняла со сковородки золотистый блин, разложила его на плоской широкой тарелке, взяла кусочек сливочного масла, повозила им по блину, пока не растопился, сверху намазала сливовое повидло и закатала блин в трубочку. – Теперь рулетик макай в сметану. Ложечку возьми, ложечкой. Как?
Умяв пятнадцать блинов, просто и рулетиком, рулетиком с повидлом и рулетиком с медом, Евгений прислонился к стене и уставился в окно, тяжело дыша. Ублажил мать! Да и себя заодно. Мать мыла посуду.
– Я помою, ма. Отдыхай.
– Сиди уж! – отмахнулась Анна Петровна.
– Ты глянь, Настя опять идет.
– Ты куда? – крикнула Анна Петровна вслед сорвавшемуся с табуретки сыну. – Куртку надень, простынешь!
– Настя! – окликнул женщину Суэтин, когда та уже заходила в подъезд.
– Вы меня?
Это была незнакомая женщина.
– Увидел Настю? – насмешливо спросила Анна Петровна. – Они уж год как переехали в центр. Чего ж ты целый год не интересовался ею? Мать-то ее теперь шишка на ровном месте. Под самым боком у председателя горисполкома. Председатель какой-то комиссии.
– Адрес не знаешь? Или телефон?
– Вот уж чем никогда не интересовалась! – поджав губы, ответила мать.
– А где работает, в институте?
Анна Петровна ничего не ответила.
8. Под Горою вишня
Смешанным народным хором при Дворце культуры имени профессора Силантьева год назад взялся руководить знаменитый Гремибасов из оперного, народный артист под шестьдесят. До юбилея ему оставалось года полтора, всего ничего. С годами ему, как всякому творческому человеку, захотелось еще и поруководить. С годами надо чаще разводить руками, распрямляя грудь и стряхивая сутулость.
Народный хор уже существовал двадцать лет и ему требовался лишь руководитель. Прежнему хормейстеру Серикову уже не хватало сил на руководство. Двадцать лет назад, незадолго до пенсии, он покинул оперный театр с идеей создать в Нежинске достойный его народный хор. Корреспонденту «Правды» он тогда сказал: «Иду в народ. Там одни таланты». Двадцать лет, увы, прошло, и здоровья ни они, ни народные таланты не добавили. Если бы руководить без репетиций – еще куда ни шло, но в семьдесят семь лет заниматься сразу двумя делами было утомительно. Да и слышать плохо стал Сериков, развилась тугоухость.
Собственно, кроме Гремибасова, других претендентов на хор и не было. Хлопотливое это дело. Тут и способности нужны, и связи, и непробиваемая ничем человеческая порода. У Гремибасова все это было. И голос бас, и с годами доведенное до виртуозности умение со всеми находить общий язык, и способность, выпив литр водки, реветь на банкетах, как иерихонская труба. (Впрочем, почему иерихонская? Иерихон где? В Нежинске, если кому-то хотели сказать, что он ревет, как иерихонская труба, говорили: что ты ревешь, как Гремибасов?) К тому же, у него была специальность хормейстера. Что еще надо? Короче, хористы и хористки стали у него за год как шелковые, а хор просто замечательным. Разумеется, среди них были хористы и хористки со средненькими данными, так, для фона, но были просто Кармен или Фигаро.