– Ну что ты так, папа…
– Надоел, надоел. Да и мне-то надоело все, если б ты знал! Я уж и зову ее, зову – не идет! Не берет меня, не хочет.
– Кто? – спросил Суэтин, но отец не услышал. Он закашлялся. Кашлял долго, с треском, точно у него рвалось что-то внутри. Вот так и дорывается жизнь, с тоской подумал Суэтин. Ему было невыразимо жаль старика, в котором он и хотел, но не мог увидеть своего отца, которого помнил остатками памяти, в котором не было чего-то такого, что должен был обязательно ощущать в себе он, как его сын. Этого – наверное, уже в нем и не осталось, подумал Суэтин. Значит, скоро, и правда, конец. Отец тянул голову к краю подушки и сплевывал в тазик с водой.
– Что оно такое? Душит и душит. А напоследок так придушит… Уж хочется, чтоб придавило, да и закопали потом, – вяло махнул он рукой. – Раньше внутри, точно кошка, собака или другой какой зверек залезет и поет там, поет на свой лад, а то свистит, как суслик. Чуть кашлянешь – орет там благим матом. И что ей надо?.. Колька-то переменился, переменился. Редко тут у меня бывает. Оно – и работа у него, понимаю, трудная, и время все забирает. А невестушка – третий год вот лежу…
Как третий, – оторопело подумал Суэтин, – неужели третий – вот так?
– Не зайдет, не спросит: папа, может, вам желательно чего? Третий год лежу, и ничего мне не надо. Позавчера думал: всё, помру. Опять не забрала.
Суэтин подумал: как странно, отец, в общем-то интеллигентный человек, учитель географии, не только в мыслях, а даже в словах скатился чуть ли не на самый низший уровень мыслей и слов. Что это я, смерть надо встречать просто, ведь проще ее ничего нет.
– Оно и хорошо, – продолжал с подобием улыбки отец. – С тобой свиделись. Жаль, мать не привез. Мы-то с ней в Венгрии еще познакомились. Я начальником штаба был. Помню, иду как-то вечером, а она на крылечке сидит. Вот тогда она и приглянулась мне. Эх, пил тогда! После войны. В войну-то особо нечего было. Да и как не пить? Столько горя вокруг… Ну, да ладно. А она-то боится, что ли, меня? У меня уж и сил не будет дать ей в морду…
Суэтин невольно отодвинулся от отца, так как подумал, что тот говорит о матери, но потом понял, что у того есть более важный предмет для рассуждений – смерть.
– …да и желания. Это молодых да здоровых ей остерегаться надо… Три года вот это окно!.. А у всех свои дела, у одного меня ничего, ни-че… – и вновь засипело у него в груди.
– Ты хоть телевизор-то смотришь?
– Да не вижу я! Слушаю, когда громко включают. Я хоккей больше люблю. Николая Озерова. Концерты люблю. Софью Ротару… Они оба веселые.
Отец взял Суэтина за руку большой ладонью не учителя-географа первой половины своей жизни, а плотника – второй, и попробовал встать.
– Фу ты, Женя, посади-ка меня. Взопрел весь.
Суэтин усадил его. В дверях молча возникла Нина.
– Это что там за человек? – скосил отец глаза.
– Это я, папа.
Он накренился набок. Суэтин поправил его, за спину подложил подушку.
– Хорошо?
– Хорошо-то хорошо, плохо не скажешь. Да и хорошо не бывает плохо.
Слабые руки все-таки не удержали его, и он вновь повалился на спину.
– Ой! В костреце больно.
Суэтин с Ниной уложили его.
– Ксения где? – спросил отец.
– Спит мама, – ответила сноха. – Слаба она.
– А я силен! – хихикнул отец. – И борд… бодр… бодрствую!
– Вот видишь, какой он, – сказала Нина тихо, – измучалась я с ним. Он же тяжеленный. А у меня уж и у самой-то сил никаких. Спина отнимается. Саму бы кто тягал по двору. А свекровь сама божий одуванчик, ветром носит. Сейчас-то он еще ничего, а весной был… А на двор вздумается, так… А-ай! – махнула она рукой.
И все, что она не сказала еще, сказали красные опухшие глаза. Много сказали. И ничего злого. От злого другой цвет у глаз. Пепельный.
– И врач говорит: болезнь моя идет в независимости от никакой пропорции, – вдруг ясно, без сипения произнес отец.
– Папа, хочешь конфетки? Я привез разных…
– Спасибо тебе, Нина, спасибо, родная, – вырвалось у Суэтина за столом. Нина положила свою теплую руку поверх его руки и сказала только : «Чего уж там…»
***
– Ну, и как там наш отец? – спросила Анна Петровна. – Козликом всё? Хорохорится? Раз не приехал.
Глаза ее поблескивали, но в них был и вопрос.
– Почти что никак, – сказал Суэтин.
Он хотел скрыть от матери то, что смерть уже занесла свою ногу в дом отца, а значит, и в их дом, но не смог, и рассказал все, как оно было: неприглядно, страшно и безжалостно.
– Лежит небритый, немытый, забытый! – вырвались напоследок богатые рифмы жизни. Где ты, Леша Гурьянов?