Суэтин стихи читал редко. Они были чужды его логическому складу ума. Отдельные строчки нравились, а в целом раздражали. Некоторые, правда, он находил забавными. Например, «Ворона» Эдгара По. А любил повторять лишь: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» или «Ужели все – и сон, и бденье – лишь сновиденье в сновиденье?» Он любил риторические вопросы. За то, что они не требовали доказательств. Его интересовало в них именно это: почему они не требуют доказательств, если доказательства нужны даже самим доказательствам?
Суэтин больше любил читать исторические романы, описания путешественников, мореплавателей. Особых пристрастий у него не было: ему было все равно, какого автора читать, о событиях в какой стране или эпохе, все исторические деятели и путешественники по большому счету ему тоже были безразличны. Ему нравилось путешествовать самому, там, куда его любезно пригласил автор. Захватывало повествование, когда герои страдали, гибли, преодолевали немыслимые сложности, получая за это пшик. И с годами никто не становился мудрее – ни герои, ни писатели, ни читатели. Суэтина интересовала только эта логика, поскольку только она и была в жизни.
Видимо, и жизнь подчиняется все тому же единому закону перехода от бесконечно больших величин к бесконечно малым. И на этот переход не надо тратить ни одного электронвольта энергии, ни одной атомной единицы массы. Все делается само собой. То, что нам казалось великим, через мгновение кажется смешным, а то, что было ничтожным, вдруг становится важнее самой жизни. И как тут станешь, прожив ее, – мудрее? Так бы дожить до конца, который отпустил тебе Господь.
Интересно, что вынес я из всех этих чужих и моих путешествий, как-то задумался он. Видно, одно: человечество – нонсенс, недоразумение, оно не стоит того, чтобы быть под призором у Бога.
Вспоминая прочитанное, он не мог отделаться от ощущения реальности вспоминаемых событий, словно сам пережил их. Он вспоминал, как плыл в ладье Харона, как белый туман глушил белые стоны теней и черный всплеск мертвой воды. Вспоминал, как плыл мимо Астрахани на высоком берегу, мимо новой Астрахани, что была на острове, наполовину заваленном трупами татар и ногайцев, мимо острова, над которым небо было у земли серое от мух, а выше – черное от птиц, а горло раздирала сладкая вонь. И плыл потом полтора месяца и не встретил ни одного жилища, пока на высоком холме не показался Казанский белокаменный замок. Плыл по Нилу, берега которого были черны и гладки, как чугунные плиты, как бедра ленивой эфиопки, и рабы прыгали с этих берегов в воду, в зубы стремительных крокодилов. Плыл по низовьям Оби, где Мангазея, где самоеды пожирали трупы своих умерших соплеменников, а купцов гостеприимно угощали кушаньями из убиенных своих детей. О, Господи, Господи, что вынесешь тут!
В молодости Суэтин полагал, что трагедия жизни в неизбежности смерти. Похоже, все-таки она – в неизбежности жизни.
В конце жизни (почему в конце, подумал Суэтин, неужели в конце?) вдруг видишь, что всю жизнь решал всего-навсего задачу коммивояжера. Даже неискушенные в математике люди знают, что это одна из наиболее распространенных задач о нахождении кратчайшего из путей, проходящих в точности один раз через каждую из заданных точек, расстояние между которыми задано. В самом деле: кратчайший путь от рождения до смерти, проходящий через каждый год один раз, и есть жизнь. Все мы коммивояжеры в этой жизни, все мы несем друг другу каждый свою жизнь, не замечая, как каждый теряет ее на этом пути.
«Жизнь – стрела, которая летит в цель, – заявил как-то Гурьянов. – А цель жизни – поразить эту цель». Интересно получается: цель как бы замыкается сама на себя (или на себе?), а в то же время она пряма, как полет стрелы. Получается цель в квадрате. Бессмыслица. Возводимое в квадрат – уже не самодостаточно. «Самодостаточно быть инженером», – сказал тогда Гурьянов. Самодостаточно – быть, возразил он. Дерюгин слушал их, слушал, не вытерпел, встрял: о какой самодостаточности вы говорите, когда на столе такой жор? А он тогда, не обращая внимания на такой прекрасный призыв Дерюгина, все допытывался у Гурьянова: кто же тогда запустил эту стрелу-жизнь? Великая спорщица молодость привыкла спорить сама с собой, побеждать самою себя, она даже не задумывается о старости, она пренебрегает ею, как не имеющей к ней никакого отношения. О, Господи, Господи! Прости прегрешения юности нашей! Чем больше в юности пренебрежения к старости, тем скорее старость идет к ней. Сила действия равна силе противодействия – и весь закон.