***
Суэтин ждал Настю на ступенях парадного входа. Он курил и думал о том, что музыка оказывает такое же влияние на людей далеких от музыки, какое оказывает табачный дым на некурящих: кружит голову и отравляет. Хотя пассивные меломаны страдают сильнее пассивных курильщиков. А активно – Суэтин посмотрел на сигарету – кружишь голову и отравляешь сам себя. Так что все хороши.
– Зря не пришел, – сказала ему Настя.
– Пришел не зря. Я и тут прекрасно все слышал.
– Здесь не то.
– То не здесь. Здесь самое то. Да я был, был. В проходе, на приставном стульчике. Правая перепонка стала жужжать. Видно, в резонанс вошла. Знаешь, в ухо иногда оса залетит и жужжит, жужжит. Мочи нет, как зудит. Вот я и не вытерпел: покинул зал. Неудобно же там из уха ее вытряхивать.
– Рассказывай! – рассмеялась Настя. – Ну, а я как пела?
Суэтин выпятил нижнюю губу и поджал ею верхнюю, изобразив высшую степень одобрения.
– О! – сказал он.
– Мощный наш хор?
Суэтин развел руками:
– Я опухаю! Видишь? – он надул щеки и выпятил живот. – Пошли к реке. Скажи-ка, Настя, давно хочу спросить тебя, уж лет двадцать, – засмеялся он, – почему ты поешь в хоре?
– Если бы я знала, почему? Хотя: если бы знала – не пела бы.
– А я все думаю: смог бы я работать, повернувшись к людям задом, как дирижер? И вот сегодня я нашел аналог работе дирижера. Помнишь Гулливера, как он тащит за ниточки канатов корабли к поджидающим его на берегу лилипутам? Вот так и дирижер тащит за ниточки звуков весь оркестр.
– К лилипутам?
– Это не я сказал. Как тебе: «Щупленький дирижер из глыбы воздуха высек Вагнера в полный рост»?
– Ну и что?
– Ничего. Леша написал. Он, похоже, нащупал верный путь. Удивительно, мы с ним иногда понимаем друг друга без слов. Или с нескольких, что еще труднее.
Они стояли на пустынной набережной. Настя смотрела, как в воде отражаются огни фонарей: казалось, в воду уходит огромный черный храм с белыми колоннами.
– А я было подумал: у тебя стадный инстинкт, – Евгений вернулся к прежней теме.
– Пошли домой.
– Насть, извини, – он обнял ее за плечи. Настя толкнула Евгения, и тот, нелепо взмахнув руками, свалился в воду. Несколько колонн разрушилось, но храм уцелел. «Это хорошо», – подумала Настя и расхохоталась:
– Давай руку! Извиняю!
Суэтин был как мокрая курица.
– Ну, мать! Это почище твоего хора будет!
– Пойдем домой, тачку лови.
– Да какая тачка? С меня течет, как из трубы… Настя, давно хотел спросить: как у тебя с Гремибасовым дела?
– Прекрасно. Можно сказать, любимая хористка. Только он помер десять лет назад. Забыл, что ли? Кстати, незадолго до кончины посетовал, что у меня с Горой тогда ничего не получилось. Я ему: не я первая, не я последняя. А он мне…
– Что?
– Ты, мол, Настя была не первая, но стала последняя.
– Как это? – Суэтин остановился.
– Я тоже спросила. «Так, – отвечает. – Он теперь зарок дал: на женщин не смотреть, с женщинами не связываться, о женщинах даже не думать. Жаль, – говорит. А потом подумал и добавил: – А может, и правильно сделал. С вами, бабами, только свяжись, ничего в жизни не добьешься». Я засмеялась – добьешься зато баб. «Ну, разве что…» – ответил он. И больше со мной на эту тему не заговаривал. Помер.
– Ивана не видела? – Суэтина подмывало добить тему до конца.
Настя взглянула на него, взяла под руку.
– Нет, с самой свадьбы. И в Лазурный больше выступать не ездили, – ответила она на незаданный вопрос. – А ты не слышал разве, его же посадили за «злоупотребления». Прямо отправлял рефрижераторы с бройлерами, а налево эшелоны. Писали в газетах.