Приснился ей жуткий сон, будто она спит в своей кровати, слышит во сне (причем отдает себе отчет, что именно во сне), как неприятный женский голос произносит: «Следующая остановка конечная», и тут же по стене, за изголовьем, шипя и ухая, падает что-то тяжелое. И раз, и другой, и третий… И Настя понимает, что это гильотина, и каждый раз замирает в сладком ужасе, а сердце отстукивает каждый раз – пронесло! После такого очередного падения она проснулась с головною болью и мыслью: «Да когда же все это кончится!» Наговорила много чего лишнего Евгению и Сергею и, не завтракая, ушла в институт.
Когда вечером она вернулась домой, сына не было, а муж, задрав ноги, читал Шопенгауэра. И карандашиком делал пометки. Дон Дрон! Не «Математические заметки» или, черт с ним, Кастанеду – Шопенгауэра! Насте стало досадно.
– Картошку не мог сварить? Видишь, с ног валюсь, – попеняла она Суэтину.
– А я сварил, – оторвался тот от чтива, – под подушкой. Скушал шницель – читай Ницше.
– Где Сергей? – все еще раздраженно спросила Настя.
– Ты чем-то расстроена?
– Мог бы встать, раз я пришла! Сергей где? Обо всем дважды спрашивать надо!
Суэтин вздохнул, отложил книжку, заложив в нее карандашик, подошел к ней.
– «Однажды я домой пришел… Я точно помню, что однажды. Коль захотел, и то бы дважды прийти не смог, уж раз пришел», – процитировал он Гурьяновские строки.
– Ты о чем это?
– Не хотел раздражать тебя лишний раз. Ты и так с утра как укушенная была.
– Будешь укушенной! Знаешь что? Ты больше Гурьянова не приглашай!
– Почему? Он тебя раздражает? Не общайся с ним. Меня он вполне устраивает.
– Ладно! – зло махнула Настя рукой. – Устраивает! Устроили тут мне вчера – до утра грязь вывозила.
– Без пятнадцати двенадцать ты вроде как легла.
– Это ты в своем сне увидел?
Суэтин не стал больше спорить и, взяв книгу, вернулся к чужим, таким интересным и более веселым, мыслям.
– Сергей-то где, спрашиваю? В третий раз. Или оглох?
– Тебя интересует судьба Сергея? – фальшиво удивился Суэтин. – На заработках наш сынок. Вышел в большую жизнь. А может, на большую дорогу. Преуспевания.
– Что ты мелешь?
– С другом своим новым, коммерсантом хреновым, как там его… Семен? С Семеном в Читу подался. Новым шелковым путем. За шмотьем китайским. Духовной жаждою томим.
– Ты, я гляжу, сам-то жажде своей не даешь развиться до…
– До болезненного состояния? Не даю. Вот им, родным, Артуром Шопенгауэром, лечусь. Он, правда, сам в добровольном своем затворничестве лечился флейтой… Как какой-нибудь пьяный Марсий.
– Помогает?
– Кто денег алчет, тот деньгами не насытится. Кто слова жаждет, тот получит его, – пробормотал Суэтин и подумал о том, что самая большая печаль бывает не от абсолютной недостижимости идеала, а от ничтожно малого расстояния, которое осталось преодолеть до него. Прав Шопенгауэр, прав.
Настя перестала слушать его. Собрала на стол и позвала ужинать. Ужинали молча. К тому же, картошка была как глина. Очень напоминала жизнь, которую они оба месили, из которой слепили семейное счастье и обожгли его в огне неутоленных и не утоляемых желаний.
– Хочешь, анекдот расскажу? – примиряюще сказал Суэтин. – Даже не анекдот, на самом деле. Мишу Бакса знаешь? Так вот, ему вчера пятьдесят стукнуло. Посидели слегка. Поздравили. Мы теперь тобою всё, Миша, меряем, сказали ему. Один бакс, сто баксов, миллион баксов. Сколько тебя теперь! Можно сказать, увековечили тебя. «Да, я теперь не просто еврей, – сказал Миша, – я теперь вечный жид». Молодец!