— Клара умерла, — машинально повторил Андрон, кашлянул, чтобы можно было говорить и очень по-дурацки спросил: — Как?
— Во сне, не приходя в сознание, — Джанин все же не выдержала и всхлипнула в трубку. — Я еще позвоню вам, мистер Андрей… Насчет похорон… и завещания… Все деньги она оставила…
Андрон не дослушал — пальцы его разжались, и телефон упал, подняв облачко чердачной пыли. Зачем он теперь ему нужен… Клара умерла. Никогда теперь не раздастся в трубке ее теплый, насмешливый голос… Зачем вообще все теперь?.. Какой-то там камень, какое-то завещание… И вообще, не лучше ли уйти? Туда, к ней, К Кларе, в блаженную темноту, где нет ничего, ни мыслей, ни боли… Только Клара. Ее глаза, ее руки, ее родной, звучащий колокольчиком голос… Клара умерла… Клара… Андрон вдруг ощутил бешеную злобу, всесокрушающую ненависть и невыразимое отвращение к этому миру, такому несправедливому и бездушному, лишившему самого дорогого. На сердце у него словно лопнул гигантский гнойник, с бешеной, не знающей удержу яростью он принялся крушить все эти стеллажи, диваны, шифоньеры, залежи пухлых папок. Не сделай этого — наверное бы умер, не выдержал бы бури на душе. Зато такое устроил на чердаке торнадо…
А между тем с Аркадием Павловичем, мирно прогуливающимся у ворот, случилось что-то преудивительное — он вдруг увидел Андрона. Только в каком-то странном виде — одетым под бомжа, с волосами до плеч и с блаженным, отрешенно-просветленным взглядом. Причем шагал он по набережной Фонтанки, будто и не скрылся полчаса назад за дверями особняка. Ну и дела! Ну и непонятки в натуре!
— Пропусти-ка меня, братец, — мягко попросил Андрон Аркадия Павловича, и тот, не понимая ничего, широко открыл ворота и тихо, не поднимая глаз, прошептал: — Прошу.
— Спасибо, братец, — Андрон милостливо кивнул, сделал величественный жест и все так же неторопливо взошел на крлыльцо особняка. Мгновение — и он пропал. То ли в дверь вошел, то ли просто испарился — фиг поймешь. Аркадию Павловичу Зызо было не дано знать, что это явился Тим. А тот неторопливо прошелся залом, не спеша поднялся на второй этаж и, очутившись на чердаке, негромко, очень задушевно спросил:
— Что, брат, плохо?
Андрон к тому времени уже выдохся, перегорел и сидел в прострации на полукресле, уставившись невидяще в стену. Туда, где был спрятан тот чертов камень, так и не избавивший от неизбежного Клару. Клару… Клару…
— Ты? — он встрепенулся, вскочил, глянул Тимофею в глаза. — Ты, брат, вернулся, вернулся… Только поздно… Верно, хреново мне… Жить не хочется, тошно…
Голос его вдруг задрожал, осекся, и Андрон заплакал — сухо, без слез, по-мужски. Отрывисто, вздрагивая всем телом, крепко прижимаясь к Тиму.
— Ну, ну, — тот похлопал Андрона по спине, и в шепоте его послышалась мудрость: — Нельзя распоряжаться не своим. Жизнь человеку дается лишь взаймы. А Клару уже не вернуть. На этом свете. Обещаю, ты увидишься с ней на другом. А сейчас успокойся. Нынче день не только расставаний, но и встреч. К нам гости, из прошлого.
Дествительно, в это самое мгновение у ворот остановилось такси, и из него бодро вылезла дама не то чтобы очень пожилая, но одетая весьма старомодно — в серую длиннополую накидку с серым же капюшоном. Такие были в ходу в средние века у изуверов-инквизиторов.
— Какие тебе еще деньги? А ну катись! — дама нехорошо прищурилась, властно взмахнула рукой, и таксист послушно, изо всех сил нажимая на газ, отчалил — только по-звериному зарычал издыхающий, прогоревший глушитель. — Жалкий раб! — дама далеко сплюнула на асфальт, проводила такси злобным взглядом и решительно направилась в открытые ворота. — А ну дорогу!
— А вы это к кому, бабуля? — не стерпел такой наглости Зызо и словно Матросов на амбразуру с живостью загородил проход. — Ваш билет?
— Отлезь, засранец, — дама очень скверно ухмыльнулась, прищелкнула, словно танцуя фанданго, пальцами, и Аркадий Павлович, этот двухметровый исполин, вдруг почувствовал себя на редкость плохо — его крепко взяла своей когтистой лапой за брюхо свирепая медвежья болезнь. Выкрикнув что-то нечленораздельное, он побледнел как смерть, схватился за живот и стремглав, с феноменальной скоростью рванул в ближайшие кусты. Ему было не дано знать, что это пожаловала Елизавета Федоровна, ныне серая друидесса, а в прошлом полковник КГБ.
— То-то у меня, червь, — та самодовольно усмехнулась, открыла дверь особняка и, с интересом осматриваясь, с достоинством вошла в зал. Настроение у нее было самое радужное — и так, все готово. Магический ритуал выучен назубок и трижды отрепетирован, жертвенный нож хорошо наточен и освящен в семени черного козла. Сейчас с помощью волшебных пассов она усыпит близнецов, взрежет им, как полагается, трахеи и брюшину, а затем руками, омытыми жертвенной кровью, добудет то, что сделает ее властелином мира. А уж там…. Вот только Ленка, росомаха, что-то опаздывает, да ничего, справимся и без нее, пусть потом кусает себе локти, что лично не участвовала. Пора ей, пора переходить от теории-то к практике. Так, пребывая в прекрасном настроении, шла себе Елизавета Федоровна по дому фон Грозена, тихо радовалась внутренне и предавалась мечтам, однако же, ступив на мрамор лестницы, она вдруг остановилась, шибко загрустила и привалилась к перилам. Черт знает что… Один из близнецов был посвящен. Причем в такой степени, что Елизавете Федоровне сразу захотелось быть добрейшей, смирной, ласково улыбающейся старушкой. Тише воды, ниже травы. А то можно запросто сыграть в ящик. Причем этот чертов близнец этого даже не заметит…
— О боги, за что? — Елизавета Федоровна достала карвалол, сбросила стесняющий дыханье капюшон и приступила к массажу сердечной мышцы, а в это время послышались шаги, и в зал впорхнула Лена Тихомирова:
— А, ба, ты уже здесь? Ну здравствуй, здравствуй. Что-то на тебе лица нет.
Она была не одна, в сопровождении Папаши Мильха.
— Да, мадам, вы выглядите усталой, — ловко, с чисто арийской непринужденностью, он, улыбаясь, встрял в разговор. — Может быть, валидолу? А лучше всего тяпнуть. Русской водочки. Граммчиков эдак двести пятдесят под винегретик и пельмешки. Не составите компанию? Там за углом есть приличная гаштетная. Кстати, разрешите представиться: Мильх. Штурмбанфюрер. И Магистр. Друзья зовут меня Амадей.
Господи, Папу Мильха звали как папу Моцарта!
— Я вообще-то вегетарианка, Амадей, — отчего-то Елизавета Федоровна зарделась как маков цвет, а в вестибюле снова послышались шаги, и появилась Воронцова со Свами Бхактиведантой. Третьего дня к нему явился будда Вайрочана, верхом на генерале обезьян Ханумане, и повелел сопровождать любимую ученицу на ее нелегком, но трижды праведном пути. Как ему откажешь? Тем более дело уж больно ответственное.
— Ну что, исчадие ада? Плохо тебе? — с ходу начал серьезный разговор Свами Бхактиведанта, грозно приближаясь к Елизавете Федоровне, и улыбнулся с суровостью Рамы. — Предупреждаю, будет еще хуже.
— Отвали, баклажан, — парировала та и, облив Бхактиведанту змеиным ядом презрения, бросила пламенный, полный укоризны взгляд на Воронцову. — Вот, значит, ты как, дочка? Как в гражданскую? Пошла на мать, чертова дочь? Вот я тебя!
Однако эта была лишь хорошая мина при плохой игре. Елизавета Федоровна понимала, что карта ее увы бита. Угробить близнецов ей сегодня не удастся. А следующая пятница тринадцатого при солнечном затмении и крестообразном положении планет будет только через три тысячи лет четыре месяца и двенадцать дней. Кроме всего прочего священный камень наверняка уже приберут к тому времени. Ишь какая рожа у этого индуса…
— Ладно, дочка, еще поговорим, — процедила в раздражении Елизавета Федоровна, с ловкостью спецназовца швырнула ритуальный нож, так что он на полклинка вонзился в подоконник, и вызывающей походкой от бедра элегантно подгребла к Папе Мильху. — Кто-то что-то здесь говорил насчет гаштетной и водки? Или мне это только показалось, а, Амадей?
Общество Свами Бхактиведанты, при виде коего сразу вспоминался вкус индийсокй кухни, Папе было отвратительно, а потому он подставил друидессе локоть и учтиво повел ее угощаться винегретом, пельменями и паленой сорокоградусной. Все лучше, чем горох, вареный с манкой, помидорами и огурцами.