Я открыла было рот и снова закрыла — что я в свои восемнадцать могу знать о воле богов и страдании?
— Что до твоего смятения — это не последний красивый мужчина, которого ты встретишь на своем веку. Тело — сосуд для души и такое же создание Фейнрита. Нет греха в том, чтобы видеть телесную красоту. — Ее лицо стало грустным. — Грех в том, чтобы налить в хрусталь навозную жижу вместо драгоценного вина. Дитрих красив…
Дитрих. Вот, значит, как зовут черного. Имя удивительно ему шло — такое же жесткое и злое, как он сам.
О какой ерунде я думаю? Какое мне дело до имени этого человека? Утром его не станет, а потом и имя сотрется из воспоминаний. Чем быстрее, тем лучше.
— Красив, но душа его черна. Тебе жаль его?
— Нет, — покачала я головой. — Не жаль.
Даже избитый, в жару от лихорадки и едва держась на ногах, он не выглядел жалким.
— В самом деле? — Острый взгляд матушки Епифании, казалось, пронзал меня насквозь, проникая в самую глубину души, не оставляя права ни на одну потаенную мысль.
— Он не вызывает жалость, — попыталась я объяснить. — Но заслуживает сострадания.
— Сострадание… Ловушка для наивной души.
— Но… — Я не привыкла, не умела спорить, и сейчас мне отчаянно не хватало слов. — Пусть боги не посылают никому испытаний больше, чем человек способен вынести, пусть некромант заслужил все, что с ним произошло, — разве это повод отказать ему в сочувствии? Разве милосердие и сострадание не пристали служительницам Фейнрита? Разве вы не говорили…
— Ловушка, порожденная гордыней, — продолжала матушка Епифания, словно не услышав меня. — Потому что лишь гордыня может заставить поверить, будто сострадание способно исправить закоренелого грешника.
— Но я не говорю об исправлении! Я говорю о милосердии!
— Не все заслуживают милосердия.
— Но разве людям, а не богам это решать? Разве не гордыня — делить людей на чистых и нечистых?
Не знаю, почему я так уперлась. Раньше я никогда не осмеливалась спорить с матушкой. Неужели она права, и дело в гордыне? Желании оставить за собой последнее слово, хотя что я, не ведавшая мирской жизни, могу знать о людях? И все же я не могла остановиться.
— Разве не должны мы исцелять тела и души, и разве мы отказываем тем, кто приходит к нам за лечением?
— Не все болезни тела можно исцелить, тебе ли не знать.
Я опустила голову, на глаза навернулись слезы. Неделю назад в лучший мир ушла послушница Марта.
«Не жилица», — говорили про нее с самого начала. Родители отдали ее храму не то в надежде на излечение, не то, чтобы не видеть, как угасает их дитя. Ни магия, ни молитвы не сумели ее спасти, хоть и подарили ей восемь лет жизни — ровно половину от всего отведенного богами срока.
Мы попали в храм в один день, и я любила ее как младшую сестренку. Прошла всего лишь неделя, и, несмотря на путешествие и новую обстановку — а может, благодаря им, — утрата была еще свежа.
Матушка Епифания вздохнула.
— Не все души можно спасти. Особенно, если человек сам отвергает спасение. Мы не отказываем тем, кто приходит к нам за исцелением, это правда, но разве Дитрих просил исцеления? Ведь он оттолкнул тебя?
— Откуда вы… — Я осеклась, сообразив, что она имеет в виду не физическое действие.
— Дитрих — некромант. Было бы странно, если бы он склонился перед светлой сестрой.
— Не передо мной, но перед Фейнритом.
— Разве тот, кто сам отдал свою душу Алайрусу, способен благоговеть перед Фейнритом?
— Он говорил, что не выбирал… В самом деле, боги даруют силу не спрашивая. Как мне. Как вам.
Боги могут не дать силу наследнику знатного рода и наделить ей крестьянина из глухой деревни. Для знати существовали наставники, школы, университеты. Чернь же, столкнувшись с силой, которую не понимала и не могла укротить, часто становилась причиной многих бед. Не просто так служители и служительницы Фейнрита, странствуя по миру, не только лечили и учили, но и искали одаренных детей, собирая их в обителях.
Впрочем, некромант не походил на простолюдина. Не удивлюсь, если за его спиной поколения и поколения знатного рода.
Лицо матушки посуровело, и я сжалась, как всегда, когда чувствовала ее недовольство.
— Мы выбираем всегда. Каждый шаг, каждый миг. Когда Дитрих узнал, что стал средоточием греха, он мог выбрать. Нести зло в себе, преумножая его, или покаяться и очиститься.
«Покаяться в том, что не согласился стать рабом, покорным големом?» — словно наяву услышала я звенящий от ярости голос.
В детстве вокруг меня хватало очищенных — магов, решивших отказаться от некромантии. Особый обряд блокировал им черную силу, а вместе с ней — изрядную часть магии, заодно делая их нечувствительными к чужим заклинаниям. Очищенные считались хорошими слугами: послушными и нетребовательными. Их магия — те крохи, что от нее остались, — создавала свет, тепло, поддерживала чистоту, да и на кухне в хороших домах от них было много пользы.