– Ну, что вы, мудрейший Кваак, – наклонившись, Борбон протянул ему лапку, – Вставайте! К чему этот дворцовый этикет?! Между старыми друзьями-то?!
– Извиняюсь, маркиз, ножка подвернулась, – он встал, поддерживаемый Шмак-Кином. – Идемте, в дом мой идемте! Мой прекрасный камышовый дворец! Вяленые стрекозы и эль на спелой болотице…
Они пошли, подхватив Кваакума за подмышки. Когда Борбон заговорил о встрече с Великим змеем, у отшельника от возбуждения затряслись ослабшие колени и голова. Весть же о том, что змей убит славными лягушами в бою, убит и расчленен, будто дождевой червь, привела его в восторг – из глаз, скрытых мутной старческой пленкой, потекли слезы, и он воскликнул:
– О! Блаженные воды Кво! Я свободен! После стольких лет я свободен! Я схожу на то место, сложу вам памятный знак из самых тяжелых камней! Череп гада положу сверху, чтобы было видно всем!
Устроившись на циновке, они пили легкий, чуть пьянящий эль, ели стрекоз и присоленных комаров, срывая их с длинной вязанки на стене. Борбон рассказывал о жизни в Мокро и южных землях, вспоминал самые любопытные слухи, а когда стемнело и друзья вышли на берег озерка, чтобы полюбоваться восходом луны, Шмак-Кин решился задать мучивший его вопрос. Почувствовав себя нужным столь важным лягушам, Кваакум сразу преобразился, на уголках его сухоньких губ появилась улыбка, и глаза прояснились так, что в них можно было увидеть первые вечерние звезды.
– Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла, – повторил он, медленно приседая на камень. – А ведь умерла она не сразу…
Шкрэк замер, приоткрыв рот. Ямбульский будто не замечал комара, зудящего рядом.
– Чахла, потом сохла, потом, только потом сдохла… – Кваакум, прислонившись щекой к трости, некоторое время слушал тишину.
– Может, от любви, все ж? – осторожно спросил маркиз.
– Нет, это исключено. Смерть от любви обычно более скоротечна. И обратите внимание на последовательность слов, вернее, этих трех емких как мировой пруд понятий «чахла», «сохла», «сдохла»… – отшельник вздохнул, глядя в направлении самой яркой звезды. – Чахла – силы покидали ее, медленно, незаметно, но изо дня в день. Когда сил не осталось совсем, она начала сохнуть – капля за каплей терять драгоценную влагу, пока не наступила смерть.
– Может, ей нужно было водички попить? – снова предположил Борбон.
– Исходя из начальных условий – бессмысленно, – Кваакум стрельнул языком в подлетевшего комара и промазал. – Картина, в общем-то, ясна, – продолжил он. – Цапля умерла от старости, одиночества. Да! Однажды она прилетела на далекий, забытый всеми пруд, думая найти там покой, скрытую глубоко на дне мудрость. Днями, ночами она стояла по колени в воде, глядя на свое отражение и слушая шелест прибрежного тростника. Однако довольно скоро все это ей надоело, чаще вспоминалось родное болото и множество гнезд в зеленых камышах, но улететь назад она уже не могла – на горе, возвышавшейся над прудом, поселился орел, зорко следящий за ней большим блестящим глазом. Так и стояла она долгие годы. Горячее солнце до боли жгло ее тело, холодные дожди поливали ее; одинокая, всеми забытая, она стояла, глядя в воду и видя лишь себя одну. Она состарилась. Силы покидали ее, а вокруг не было ничего, кроме одиночества. Длинные, некогда сильные ноги уже не держали ее; как осеннюю листву ветер срывал с крыльев перья, и они плыли куда-то, светлые, легкие и пустые, как мечты. Скоро ее голое тело сморщилось, высохло совсем – она упала и сдохла.
– Неужели так?! – распахнув плащ, Шкрэк встал. – Значит, от старости?
– Хоть и вредная птица, а жалко, – расчувствовавшись, произнес Ямбульский.
Кваакум молча кивнул.
Они прибыли в Мокро к вечеру следующего дня. Отшельник сразу снял комнатку в шумной таверне на площади Трех Дорог Кво, а Шкрэк и Борбон, перекусив наспех в «Черепашьих яйцах», направились во дворец. Это было самое удобное время – Маргиквек, дотошно следивший за соблюдением списков приема, находился где-то в храме, ворота же и покои дворца охраняли гвардейцы герцога Бербажа – давнего приятеля Ямбульского, и они довольно скоро получили разрешение на аудиенцию.
Миновав ракушечную анфиладу, друзья прошли в сад, тянувшийся по берегу пруда до пирамиды Дождевого камня. Здесь было славно, как всегда – по краю аллей, посыпанных розовым песком, поднимались высокие свечи плауна, пчелы звенели над цветами, от брызг фонтанов воздух был прохладным и влажным.
Валеска ожидала их на скамье, покрытой мхом, в окружении белых кувшинок и множества слуг. Ее тонкое тело казалось священным пламенем Кво, рожденным вдруг в неге прохладных мхов, таким же зеленым, блестящим и ярким. Плечи принцессы покрывала накидка из легчайшей кроуэльской ткани, украшенная синими, как ее глаза, камнями.
Упав на колено, Шкрэк опустил голову, едва ли не коснувшись подбородком земли, и стоял так, пока она не заговорила сама.
– Отвечайте, Шмак-Кин. Что вы, будто коряга мертвая?
– Валеска… – он мельком взглянул на нее и повернулся к Борбону – тот закрыл один глаз, улыбнулся.
– Валеска, я люблю вас…
– Да, виконт. Иначе бы вы не были здесь. Но этого мало. Вы поняли, наконец, от чего сдохла цапля?
– Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла… – он встал, приложив лапку ко лбу и стараясь точнее вспомнить слова старого отшельника. Голова кружилась, а где-то рядом то исчезала, то вспышкой безумного влекущего пламени Кво появлялась сама Валеска, – Сдохла не сразу… Она долго мучилась от одиночества. Страдала, чахла от любви… и умерла от старости.
– Виконт! Да вы шут просто! С мягким мозгом жабы! Ке-ке-ке! – с хохотом она откинулась на подушку и затрясла лапками. – Больная цапля была! Боль-на-я!
– Я так и знал! Сразу же так подумал! – вскричал Борбон.
– Но принцесса… – Шкрэк вытянулся, с отчаяньем глядя на нее, на хохочущую толпу.
Вдруг послышался свист, словно скользнуло быстрое крыло селезня. Следом – громкий шлепок, и все увидели огромную стрелу с птичьим пером на конце, вонзившуюся в берег пруда.
– Вот моя судьба! – принцесса вскочила, окинула друзей и слуг насмешливым взглядом и странной, птичьей походкой направилась к водной границе сада.
Свита ее, гвардейцы у беседки, высокородные гости – все стояли, не в силах сказать ни слова. Только Шкрэк Шмак-Кин бросился за ней длинными прыжками. Предчувствие чего-то ужасного, похожего гибель их славного лягушачьего пришло неожиданно, будто удар клюва в дрожащее сердце.
– Принцесса! Милая Валеска! Не ходите туда! – умолял он – был готов даже грубо схватить ее и бежать, бежать дальше в дикие пруды, темные забытые болота. Но тут же неведомая сила сошла, будто с неба гора, вдавила его в землю рядом с распроклятой стрелой, и он уже не мог видеть, как нечто встало тенью над их миром, подхватило Валеску и унесло куда-то навсегда.
Никто из лягушек уже не помнит той звонкой речи, на которой слагались легенды и песни о героях. От улиц Мокро, некогда прекрасного дворца остались лишь ракушки, песок да горки грязной глины…
Лягушки почти сразу разбежались из тех мест. Только толстяк Борбон поселился в маленькой пещерке. Каждый день ходил в тот сад, зараставший все гуще осокой, дичавший вместе с племенем лягушей; приходил и подолгу стоял над могилкой несчастного друга.
Может быть, он ходит туда и по сей день.